Некрополь

Все это декламировалось нараспев и совсем серьезно. Слушатели улыбались. Они

не покатывались со смеху только потому, что знали историю фонарика чуть ли не

наизусть: излияния Нельдихена уже были в славе. Авторское чтение в "Цехе" было всего

лишь формальностью, до которых Гумилев был охотник. Когда Нельдихен кончил,

Гумилев, в качестве "синдика" произнес приветственное слово. Прежде всего, он отметил,

что глупость доныне была в загоне, поэты ею несправедливо гнушались. Однако, пора ей

иметь свой голос в литературе. Глупость — такое же естественное свойство, как ум.

Можно ее развивать, культивировать. Припомнив двустишие Бальмонта:

Но мерзок сердцу облик идиота,

И глупости я не могу понять,

Гумилев назвал его жестоким и в лиц Нельдихена приветствовал вступление

очевидной глупости в " Цех Поэтов ".

После собрания я спросил Гумилева, стоить ли издеваться над Нельдихеном и

зачем нужен Нельдихен в "Цехе". К моему удивлению, Гумилев заявил, что

издевательства никакого нет. — Не мое дело, — сказал он, — разбирать, кто из поэтов что

думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли или свои глупости. Сам я не хотел

бы быть дураком, но я не в праве требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он

выражает с таким умением, какое не дается и многим умным. А ведь поэзия и есть

умение. Значит, Нельдихен — поэт, и мой долг — принять его в ,, Цех ".

Несколько времени спустя должен был состояться публичный вечер " Цеха " с

участием Нельдихена. Я послал Гумилеву письмо о своем выходе из ,, Цеха ". Однако, я

сделал это не только из-за Нельдихена. У меня была и другая причина, гораздо более

веская.

Еще до моего переезда в Петербург, там образовалось отделение Всероссийского

Союза Поэтов, правление которого находилось в Москве и возглавлялось чуть ли не

самим Луначарским. Не помню, из кого состояло правление, председателем же его был

Блок. Однажды ночью пришел ко мне Мандельштам и сообщил, что " блоковское "

правление Союза час тому назад свергнуто и заменено другим, в состав которого вошли

исключительно члены " Цеха " — в том числе я. Председателем избран Гумилев.

Переворот совершился как-то странно — повестки были разосланы чуть ли не за час до

собрания, и далеко не все их получили. Все это мне не понравилось, и я сказал, что

напрасно меня выбрали, меня не спросив. Мандельштам стал меня уговаривать "не

подымать истории", чтобы не обижать Гумилева. Из его слов я понял, что "перевыборы"

были подстроены некоторыми членами "Цеха", которым надобно было завладеть печатью

Союза, чтобы при помощи ее обделывать дела мошеннического и коммерческого

свойства. Для этого они и прикрылись именем и положением Гумилева. Гумилева же, как

ребенка, соблазнили титулом председателя. Кончилось тем, что я пообещал формально из

правления не выходить, но фактически не участвовал ни в его заседаниях, ни вообще в

делах Союза. Это-то и толкнуло меня на выход из " Цеха ".

Блок своим председательством в Союзе, разумеется, не дорожил. Но ему не

понравились явно подстроенные выборы, и он был недоволен тем, что отныне

литературное влияние Гумилева будет подкреплено нажимом со стороны союзного

правления. И Блок решился выйти из неподвижности.

Как раз в это время удалось получить разрешение на издание еженедельника под

названием " Литературная Газета ". В редакцию вошли А. Н. Тихонов, Е. И. Замятин и К.

И. Чуковский. Для первого номера Блок дал статью, направленную против Гумилева и

"Цеха". Называлась она "Без божества, без вдохновенья". " Литературная Газета "

прекратила существование раньше, чем начала выходить: за рассказ Замятина и мою

передовицу номер был конфискован еще в типографии по распоряжению Зиновьева.

Статью Блока я прочел лишь много лет спустя, в собрании его сочинений. Признаться, она

мне кажется очень вялой и туманной, как многие статьи Блока. Но в ту пору ходили

слухи, что она очень резка. В одну из тогдашних встреч Блок и сам говорил мне то же. С

досадой он говорил о том, что Гумилев делает поэтов "из ничего".

Это был мой последний разговор с Блоком. Но издали я его видел еще один раз. 1

марта был назначен вечер его стихов в Малом Театре. По советскому времени было уже

почти восемь часов, по настоящему пять. Не спеша, шел я по Театральной улице, потому

что люблю это время дня. Было светло и пустынно. В Чернышевом сквере я услыхал за

собой торопливые легонькие шаги и тотчас же — торопливый, но слабый голос:

— Скоре, скорее, а то опоздаете!

Это была мать Блока. Маленькая, сухая, с горячим румянцем на морщинистых

щечках, она чуть не бежала рядом со мной и, задыхаясь, без умолку лепетала: о том, что