Некоторые не попадут в ад

Он звонил раз в три, или в четыре, или в пять месяцев — всегда весёлый, всегда счастливый, всегда полный очарования и сил: без труда можно было догадаться, как он умеет влюблять и покорять, и как он умеет давить — тоже.

Потом мы встретились, обнялись — мне искренне казалось, что он раза в два меня больше, что у него огромные руки, что меня прижала на миг к могучей груди сразу вся русская аристократия — вернее даже, боярство.

При таких объятиях сразу ощущалось, что род мой захудал, что предыдущую тысячу лет медок я пробовал только в гостях, да и молочка с яичком доставалось мне не всегда; но грех жаловаться всё равно — дополз же и до этого чудесного дня.

Из дюжины главных национальных фильмов мой старший товарищ сделал треть, но воспринимались они уже не как мелькание кадров на экране, но как часть общенародной и личной моей биографии.

Помимо этого, он заседал в государственных советах, владел, по слухам, алмазными копями и деревообрабатывающими производствами, присматривал за всем остальным кино сразу, и был советником императора не то чтоб по каким-то конкретным вопросам — а, скорей, по делам всего сущего, движению светил небесных и копошению гадов земных.

Наконец, он был один из самых известных и титулованных русских в мире, где-нибудь между Шаляпиным и Барышниковым, и не столь многими иными.

…Встречающий подвёл меня к дому; режиссёр — в чём-то домашнем, лёгком — вышел навстречу.

Я плавно переместился в какой-то то ли виданный, то ли нет — но давно ожидаемый фильм.

Гости съезжались.

Четверть часа спустя мы расселись за большим столом.

Закуски манили.

Хозяин — во главе.

По правую руку отчего-то усадили меня, приблудного, по левую — действующего министра. Следом, поочерёдно: православный батюшка — мудрец и, более того, не в ущерб сану, остроумец, напротив — харизматичный (глаза! нос! голос!) представитель богоизбранного народа, кажется, фотограф или фельетонист. Далее: прямой потомок одного русского классика, титана, — и, в пандан, капитан дальнего плавания, вернувшийся из кругосветного путешествия…

Это была режиссура.

На самом конце стола — сбоку припёка, поодаль, через два пустых стула от крайнего — сидела одна из дочерей режиссёра: тонкая, высокая красавица, смотрящая на всё происходящее с легко и безупречно замешанными любовью (направлена ровно на отца, остальным досталось по касательной), иронией (объект растворён в пространстве и визуально не опознан), теплотой (к миру вообще и к этому лету в частности; впрочем, в дальних комнатах кричали и боролись с присмотром нянек её, кажется, дети — возможно, что к их голосам).

В разгар вечера явились ещё несколько гостей — и они лишь дополнили эту мозаику, этот вертоград.

Обед был, в сущности, прост — но нельзя не оценить было насыщенность этой простоты: щи, гречневая каша, рыбка томлёная, пироги, свои соусы, водочки-наливочки; с боярских ли, с петровских ли времён — ничего за этим столом не изменилось.

Я мало ел, совсем не пил — не то чтоб пугался сесть после этого за руль, совсем не пугался, — а просто мне и без того было очень хорошо, и я был благодарен этому человеку: его жестам, его повадкам, его невероятному остроумию, его умению расставить предметы так, чтоб удивление было всеобщим и никто не оставался в тени.

Уже вечерело, когда я вышел покурить, — и он появился следом; его дочь тоже курила, стоя за колонной, но отец её не приметил, и, завидя нас, она сделала молящие (очаровательные, на самом деле) глаза: «Не выдавайте отцу!» — и показала дымящуюся тонкую.

Я подмигнул ей. (Мы тут были самыми молодыми — и, согласно канонам классического романа, я мог в эту минуту подмигнуть.)

— Идёшь? — спросил меня хозяин по той теме, о которой уже сообщил ранее.

— Надо идти, — сказал я.

— Придумал, о чём будешь говорить?

— Не совсем.

— Захар, милый мой, — откинулся хозяин, тут же заметил выглянувшего из-за стеклянной двери работника в белой рубашке и попросил: — А сделай-ка нам… чайку. Чайку, да? — это уже ко мне, — и снова к нему: — С травкой… Захар, кто ему ещё скажет о самом главном?

— Хорошо, — улыбнулся я. — Попробую.

Было понятно, что человек передо мной, помимо тысячи прочих дел, несколько раз совершал и это: подводил одного неразумного, но имевшего привычку размышлять вслух человека к Владимиру, Ярославу, Дмитрию, Василию, Иоанну, Михаилу, Алексею, Анне, Екатерине, Павлу, Александру, Николаю, — только забыл, чем это всякий раз заканчивалось.

Рублём одаривали?

На дыбу тащили тело молодое вздорное?

Говорили: «надоел, выйди»?

Скорей, последнее.

Печаль в том, что ничего самого главного я не знал.

Те вещи, что были сейчас самыми главными для меня, — казались ли они столь же важными там, в поднебесье?

Кто же мог мне подсказать… Никто.

Я попросил ничего пока там не говорить, не напоминать обо мне. Сказал, что позвоню сам — и скажу, когда буду совсем готов.

* * *