Некоторые не попадут в ад

Минуты три поглазев на работу, я прошёл в блиндаж, и слушал звуки перестрелки, попивая из кружки тут же заготовленный дежурной медсестрой чаёк, с ей же предложенным леденцом вприкуску, и привычно раздумывая: вот у нас двести метров передка — всего-то, — сидим на своей грядке, копошимся тут, — в то время как вся линия передовой — за сто с лишним километров, и почти везде окопались какие-то мужики, и запускают друг в друга разной величины железные штуки, летящие туда-сюда на огромной скорости.

Если долго, как в детстве, думать о каких-то совершенно банальных, обыденных, ежедневных вещах — то однажды представление о них становится одновременно и прозрачным, и каким-то словно удушливым, — и возникает ощущение, что вот-вот ты поймёшь что-то ужасно важное.

Перестрелка всё никак не разгоралась на горячие обороты, будто не хватало задора.

В прошлый раз наш борзый неприятель подполз ночью почти к самым окопам, накидал гранат; не добрасывали, правда, но всё равно было очень обидно: как будто не гранаты летели, а помойной водой плеснули в самые ноги.

И пропали, как и не было.

Показали, что они тут почти хозяева.

Мы б к ним не полезли — здесь тоже было фигово с картой минных полей, поэтому любые затеи в лоб окончились бы для нас дурно.

Но на то я и купил 120-й, чтоб иметь возможность ответить: раз вы так — мы вот так.

Слева и справа у нас были корпусные соседи, с разных бригад, отношения с ними мы толком не отладили, на второй линии обороны тоже кто-то стоял, более того, помимо нашей разведки, тут искала что-то ещё и полковая — с нашего полка, но с другого бата, — так что, если б мы засадили со 120-го, долго пришлось бы разбираться, кто именно это сделал. О том, что у нас появился такой миномёт, знали Томич, Араб, я и миномётчики, но и то не все, а только те, кому с ним, с него пришлось бы работать. С миномётчиками провели разъяснительную беседу — те обещали молчать намертво.

Я вдруг вспомнил, что не вырубил свой мобильный, — старею, дурею, — по нему можно навести прилёт прямо в самое темечко, — и полез за ним в карман.

Российский оператор, неделями молчавший, спорадически ловил в самых неожиданных местах — чаще всего на высоких точках, вроде терриконов, и особенно хорошо на передке, где получал сигнал с украинских вышек; у меня насыпалось сразу с полста, летавших за мной, как комариная стая, не находящих до сих пор себе места смсок, и я, понадеявшись на авось, перебирал их: пропущенные звонки, мать с вариациями на тему «когда домой, сынок, дети растут без тебя», просьбы журналистов прокомментировать события недельной, двухнедельной давности, кольнувшее в самое сердце «папочка, как ты?» от старшей дочери — сразу захотелось написать ответ, но, потомившись с полминуты, оставил на потом: надо хотя бы с позиций выйти — а из самой Сосновки напишу; при виде подобных весточек я становился не только сентиментальным, но и суеверным.

Продолжил, сразу же удаляя, листать неотвеченные вызовы, и тут, совсем неожиданное, объявилось: «Позвони срочно» — и дальше: твой такой-то.

Человек, известней которого на Руси был только император.

Подобное послание я получал от него впервые.

Ещё раз покурил. Стрельба так же неспешно прекратилась, как началась, послышались громкие, но спокойные голоса в окопах: бойцы что-то обсуждали — то ли удачное попадание туда, то ли удачный прилёт оттуда. Нет ничего веселей, когда опять кого-то миновало. Оказалось: легко контузило бойца на другом краю.

Пришёл Араб: ему надо было понять, куда мы будем бить со 120-го, сверив то, что нам докладывала разведка, с его личными наблюдениями и прочими вводными (которыми я мог не заморачиваться, просто потому что ему доверял). Ничего не спрашивая, я на секунду задержал на нём взгляд — и увидел, что Араб примерно понимает, что мы в ближайшее время сделаем.

Он посмотрел на меня вопросительно: а какие у тебя новости?

Это неожиданно сподвигло меня к звонку: думаю, вот отсюда и наберу, а то вдруг в самой Сосновке уже не ловит.

Написавший мне человек сразу взял трубку.

Раздался этот, с бесподобными переливами, артистической роскошной хрипотцой, то густой, то неожиданно высокий, почти всегда весёлый голос всенародного режиссёра:

— Привет, Захар, ты где сейчас, как? У себя там?

— Да, тут в одном месте. Чаёк пьём.

Араб налил себе полкружки и, стоя, отхлёбывал, молча глядя то на меня, то на стоявшего на входе бойца, явившегося что-то спросить. «Потом», — сказал Араб бойцу, кивнув на меня: видишь, люди говорят, и отвернулся.

— Слушай, Захар. Тут есть одно дело. Не очень удобно по телефону. Но, раз ты далеко, скажу. С тобой не против поговорить один человек. Ты должен догадаться. Мы встречались, я вспомнил о тебе, и он говорит: а пусть придёт… Ты понимаешь, о ком я?

— Да. Думаю, да. Это очень вовремя.

— Тогда приезжай. Сразу набери меня. Приедешь ко мне — посидим, всё обсудим. Да, дорогой?

— Так точно.

— Ну, обнимаю тебя. Жду. С Богом.

Я отключился и некоторое время с улыбкой смотрел на Араба.

— Поехали домой? — сказал вдруг.

— У меня нет дома, — ответил Араб серьёзно. — Усыновишь меня?