Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Ну его к черту! Пусть бы он весь обгорел, этот молодчик из Бонна.

Почему добрый господин Хамид в традиционной красной феске и в синем, с иголочки, костюме от лучшего портного так неожиданно груб? Спрашивать неудобно. Надо наблюдать.

Долго ждать не приходится. Вижу, как немец подходит к арабу, одетому в национальный костюм, и пальцем манит его за собой. Араб, дежурящий у пирамиды вместе со своим верблюдом – приезжие любят делать экзотические снимки и неплохо платят за это удовольствие, – идет следом за немцем. Тот манит его еще дальше, к маленькому кусочку земли, обнесенному колючей проволокой: это чей-то крохотный огородик, проволока здесь условна, как в общем-то и сам огородишко. Но собственность есть собственность – ее пристало обносить чем-то. Колючей проволокой лучше всего. Тем более что во времена империалистического господства в Египет завозилось слишком много колючей проволоки – отнюдь не для того, чтобы обносить огороды. Сейчас она ржавеет без дела… А немец, конечно, хочет показать араба за колючей проволокой. Фальсификация совершенно явная. И очень грубая.

Немец ставит араба около проволоки, падает на колено, прикидывает кадр сразу из трех аппаратов и просит араба смотреть на пирамиду, сурово сжав губы и нахмурившись. Он так и говорит, жестикулируя, нещадно перевирая слова.

– Плохо смотри, зло смотри, пирамида смотри.

Араб внимательно разглядывает немца, а потом говорит:

– Бахшиш!

Немец отвечает:

– Потом.

– Бахшиш, – спокойно повторяет араб.

Немец лезет в карман, достает деньги и протягивает арабу несколько фильсов. Тот внимательно пересчитывает деньги, опускает их в карман и принимает позу. Только смотрит он на пирамиду, весело улыбаясь.

– Плохо смотри! Плохо! – сердится немец.

– Зачем плохо? – удивляется араб. – Мне приятно смотреть на пирамиду, я очень люблю смотреть на нее, я вот уж тридцать лет любуюсь ею.

Задуманного кадра не получилось у немца…

Когда он отошел к своей машине, господин Хамид сказал арабу с верблюдом:

– Э, дружище, ты бы сказал ему, кстати, что в пирамиде много камней с Асуана, а я бы тем временем сбегал за врачебной каретой: немец наверняка сбесился бы…

– Зачем? – удивился араб. – Он же глупый. И потом, у него обгорел нос. У всех европейцев обгорают носы, и они глупеют из-за этого до конца.

Господин Хамид смущенно покашливает.

– Я тоже европеец, – говорю я арабу.

– Из Германии?

– Из СССР.

Араб улыбается, подходит ко мне, пожимает руку и, тщательно выговаривая все буквы, произносит:

– Никита – ха-ра-шо!

Потом он отходит от колючей проволоки подальше и предлагает снять его вместе с верблюдом на фоне пирамиды.

– Бахшиша не надо, – говорит он, – это мой подарок человеку из России.

Пустяк, казалось бы. Ну, предложил араб сфотографировать его «в подарок», без бахшиша. А вдуматься – человек ведь живет этим позированием, он кормит этим себя, семью и своего верного помощника – верблюда. И вот, поди-ка, решил сделать подарок человеку из Советского Союза, а кто знает, придет ли сегодня еще один иностранец с фотоаппаратом?

Значит, много хорошего известно этому простому арабу о нашей стране и о наших людях, если он готов сделать такой подарок – очень дорогой и очень трогательный…

Отец, мать, он и его дети

Моросит дождь. Мелкий, словно процеженный сквозь рваное решето низких туч. Капли дождя о чем-то быстро шепчутся с накрахмаленной листвой пальм. Далеко-далеко внизу море. Рассерженное непогодой, оно хлещет тугими зелеными волнами в прибрежные камни. Серая водяная пыль висит в воздухе тяжелым облаком. Оно растет, ширится, оно поднимается вверх, окутывая маленький ливанский городок Джунию, оно ползет по виноградникам сюда, в горы, к храму Нотр-Дам-де-Либан.

Облокотившись локтями о балюстраду, окружающую храм, смотрю вниз, на море. За моей спиной кто-то кашляет. Оборачиваюсь и вижу человека в черной сутане. Волосы с проседью, густая, коротко подстриженная бородка, удивительно мягкие глаза. Смуглость кожи подчеркивается ослепительно белой полоской рубашки, стягивающей шею.

– Добрый вечер…

– Добрый вечер, – отвечаю я.

Мурад, мой маленький спутник, шепчет:

– Эго отец Морис, настоятель храма.

Отец Морис спрашивает:

– Вы пришли молиться? Сейчас начнется служба. Брат Фрер-эль-Нугри не приглашал вас?

– Спасибо, но я неверующий.

– Простите?

– Я неверующий.

– Вы мусульманин?

– Нет, я не верю совсем. Я атеист.

Вокруг мягких глаз собираются морщинки. Губы трогает чуть заметная улыбка:

– Как же вы можете жить без веры, сын мой?

– У меня есть вера.

Отец Морис кивает:

– Да, я знаю о вашей вере. Но вера без Бога – какая же это вера? Вы несчастны без Бога, вам не к кому обращать молитвы. Разве можно быть счастливым без Бога?

– Можно. Я счастлив.

Он смотрит на меня недоверчиво. Потом так же недоверчиво улыбается:

– А мальчик?

Видимо, он решил, что Мурад – мой сын. Я не успеваю ответить – за меня отвечает Мурад.

– Я мусульманин, – гордо говорит он, – я не верю Христу! А ваши дети, – с великолепной непосредственностью ребенка интересуется он, – они тоже христиане?

– Все мои дети – христиане.

Я спрашиваю:

– У вас обет безбрачия?

– Да.