Не жалею, не зову, не плачу...

Вскоре настал день, когда я, можно сказать, за что боролся, на то и напоролся. Наша четвёрка заступила в канун праздника 7-го ноября, а завтра сменить нас должен другой караул — братья Пуциковичи, Шапиро и Гутман. Отдежурили мы нормально, встретили 25-ю годовщину Октября, из окна смотрели на демонстрацию перед Домом правительства, а вечером я стоял последним, с 16 до 18. Стою себе, стою, устал уже, конечно, а тут ещё начался гомон внизу, собираются старшеклассники на торжественный вечер с танцами, начало в шесть, как раз после моей смены. Шума всё больше, уже кто-то наяривает марш из «Цирка», а смены моей нет, как нет. Сейчас начнётся торжество, доклад будет на целый час, все обязаны сидеть и слушать, никого не дозовёшься. Стою, бессменный часовой, пошли уже вторые сутки. Спина болит, ноги затекли, а, главное, психую, — что за чёрт, когда же смена моя появится? После доклада начнётся самодеятельность, петь будут «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу» и любимую песню Ильича «Не слышно шума городского, на Невской башне тишина, а на штыке у часового горит полночная луна», — как раз про меня. Я начал кричать: «Эй, кто там есть, позовите кого-нибудь из учителей!» От досады и возмущения я моментально устал, я больше минуты не выдержу на этом проклятом посту. Кричу, зову, пришла директриса и давай меня ругать, хотя сама сегодня дежурит, ответственность большая, годовщина Октябрьской революции. Вместо того, чтобы произвести смену караула, директриса распорядилась Шапиру и Гутмана поставить у входа в школу с наказом не пропускать посторонних, а Пуциковичи вообще не пришли. Директриса ушла, а я стою, уже башка заболела, во рту сухо. Наконец, появился Гутман — ты всё стоишь? — взял у меня винтовку за ремень и поволок её по полу, Прошка увидел бы, получил контузию, поволок в канцелярию, как простую палку, там надо было расписаться в журнале, пост сдал, пост принял в целости и сохранности. Короче говоря, я простоял без малого четыре часа. А если бы не пришёл Гутман, я бы до утра стоял? Даже интересно. Пуциковичи после праздника явятся как огурчики и принесут справку, мать у них врачиха, всегда выручит своих ненаглядных. Меня всё это возмутило. Одни приняли военную игру и стоят на посту до обморока, а другие не хотят принимать, сидят дома и крутят патефон. Нельзя так жить. Если бы все действовали по правилу, то и войны бы не было.

Домой я пришёл усталый, расстроенный, и не только школьной катавасией, по дороге вышла еще добавка. Так совпало, словно бы в годовщину революции решили сверху показать мне безотрадную родовую закономерность. Шел я в одиночестве, в ночном мраке, вышел на Ключевую и попал в полосу запаха, совсем не ароматного. Впереди меня два верблюда гуськом тянули большие бочки с дерьмом. И рядом с передней бочкой шагал высокий старик в полушубке и в валенках с галошами, как все старики. Они возят ночью, днём на улице людей полно, золотарю запрещается, да и наверно, стыдно. В детстве, помню, пацаны говорили, они в нос закладывают особые таблетки, чтобы переносить зловоние. Я ускорил шаг, стараясь не смотреть на старика, начал обгонять караван, и уже почти прошёл мимо, как вдруг послышалось: «Вань, а Вань!» Я узнал голос своего деда и остановился. «Отец-то живой? Что-нибудь пишет?» — «Живой»… Письма давно не было, но я не сказал. — «Ну, слава Богу».

Мороз, ясное небо, звёзды, идут внук и дед, и за ними два верблюда тащат большие бочки. Скрипят повозки, мы молчим. Я был в крайнем смятении. Встреча как нарочно в праздник революции, именно она довела деда до такого положения. Кто был никем, тот станет всем, а мой дед не стал. Досадно мне и обидно. Какими словами оправдать такое занятие, разве что на войну свалить? Я знал только, он работал сторожем на обувной фабрике, на углу Сталинской и Ключевой. Скрипят телеги, сияют звёзды, идём мы в тишине ночи по окраине, по нашему захолустью. Двое близких, родных людей, дед и внук. У одного вся жизнь позади, у другого вся жизнь впереди. Но разве прошлое деда не сказывается на будущем внука?.. Во всяком случае, утешение, я ниже не буду, ниже — некуда.

На другой день мне было ужасно тяжело, читать не хотелось, уроки не шли на ум, я лежал на топчане и думал о несправедливости. Жалко мне деда. Мать рассказывала, когда я родился, он очень меня любил, всё-всё мне покупал, тогда ещё не было у нас нищеты, часто играл со мной, схватит за ногу и держит вниз головой, а я крепкий был карапуз, дед радовался, что я родился увесистым, — десять фунтов и сколько-то там золотников, четыре с лишним килограмма. Всё село знало — вон идёт Ваня, любимый внучек Михаила Матвеевича. И вот внучек вырос и встретил деда…