Не жалею, не зову, не плачу...

Пахло в каморке почему-то сеном, деревенским лугом, я не сразу увидел под потолком пучки травы, большие, будто веники для бани. Топилась буржуйка, труба от неё шла в форточку, а на кругляках плиты стояла кастрюля в черной копоти и на крышке её темная лепёшка напоминала мне детство, голод и хлеб с лебедой. «Лекарственный хлеб, — сказал дед, — от желудка. Лечу людей разными травами. Меня тут уважают, не хуже наркома живу, оружие выдали. — Он показал на ружьё в углу и патронташ рядом. — Кормят меня тут, крыша над головой, чего ещё надо? Дай Бог, чтобы и тебе так на старости лет было». — Он говорил без иронии, он действительно доволен, будто живёт лучше всех. Смотрю на него и думаю: я тоже буду вот таким со временем — усы, борода, будто из проволоки, глаза маленькие, колючие, с блестящими чёрными зрачками, брови нависшие, лохматые. Я не привязан к нему как к родственнику, мы давно не живём вместе, скитались мы больше с другим дедом — по матери, Митрофаном Ивановичем. Но мне всё равно его жалко. Меня он ни о чём не спрашивал, может быть, голодаем, или болеем, ни слова. В углу на полочке я увидел маленький и привлекательный, как все старые книги, томик в зелёном коленкоре. «Можно посмотреть книгу, дедушка?» — «Тебе нельзя. Это Евангелие». Я не стал настаивать, хотя мне нравится просто подержать в руках старинную книгу, полистать, на шрифт посмотреть с ятями, с ижицей и фитой. «А тебе нужны белые штаны?» — неожиданно спросил он, согнулся, вытащил из-под топчана бурый тёмный сундук, он его в ссылку с собой таскал, и поднял крышку. Внутри на ней наклеены были ветхие блёклые картинки — рассмотреть бы, так не позволит. Он сдвинул сухие пучки травы, завёрнутые в старую газету, приподнял тряпьё и вытащил мне белые кальсоны, обыкновенное армейское бельё. «Да что вы, дедушка! — усмехнулся я, сразу понял свою ошибку и исправился: — Они мне короткие». — «Дали мне премию, — с гордостью сказал он. — За порядок. — Помолчал, спросил хмуро: — Сколько тебе лет, Ваня?» Я сказал. Он продолжал отрешенно: «Даст Бог, к тому времени война кончится. Вот, Ваня, как получается. Три сына у меня, и всех на войну забрали». Может быть, он хотел сказать, что раскулачили, сослали, прав лишили, вредителем объявили, а как припёрло, всех сыновей забрали. Нет, он так не сказал и, наверное, так не думал, он другого склада, он только внешне сердитый, а по сути смиренный. «Вася, трактористом был, теперь танкист. Саша, средний — сварщик, на войне. И Паша, отец твой, самый старший, тоже на войне. Ни от кого письмеца нет, ничего про них не знаю. Так вот и живу, хлеб жую. Да ещё два внука на войне, Витя и Серёжа, Шурины дети, они со мной в ссылке были на Аральском море, их оттуда в рогожных кулях вывезли вместе с рыбой. Пятеро мужиков, весь мой род на войне. Один ты остался. Да вот я. — Он сидел, сутулясь над своим сундуком горемычным с травами, и говорил, будто сам с собой. С кончика усов скатилась крупная капля, хотя я не услышал ни вздоха, ни всхлипа, ничего похожего на плач. Утёрся широкой тёмной ладонью, посмотрел на меня влажным ясным взором. — Ну, ладно, Ваня, ещё заходи, а сейчас мне по делу надо».

Разные у меня деды. По отцу — живёт один-одинёшенек, к нам не ходит, ничем нам не помогает. А дед по матери совсем другой, он не сможет жить один в тесной каморке, у него свой дом, большой сад, он всю родню может у себя поселить, а уж бочку возить его под ружьём не заставишь. Сейчас он кормит огромную семью, посчитаем, сколько нас. Сам дед с бабушкой, сын их Тимофей, холостой пока, на Шестидесятом работает, дочь Надя с тремя детьми, мал-мала меньше, муж её, Маторин, на фронте, ещё дочь Рая, студентка, учится в медицинском, и самая младшая, Анька, школьница. Вдобавок ещё мы четверо с мамой — вот такую орду кормит Митрофан Иванович, тринадцать душ, и только один Тимофей получает хлеб по карточке 600 граммов, как рабочий. Остальные все иждивенцы. Дед работает на мелькомбинате, он всю жизнь держится ближе к хлебу. Раз в месяц он даёт нам муки на лапшу. Нет у нас ни пирогов, ни пышек, но лапша есть, иногда ещё галушки делаем и затируху.

Разные у меня деды, один ближе к семье да к хлебу, а другой — к траве да Евангелию. Разные у них будут потомки, и на кого я похож, для меня важно. Один дед упрямый, буйный, исключительно деловой, не зря у него фамилия еврейская — Лейба, хотя он считает, не фамилия это, а кличка деревенская, по-украински значит «лодырь». Было их семнадцать душ в семье, трудились, не покладая рук, но достатка не было, вот и решили уехать в Сибирь, где земли много.