Не жалею, не зову, не плачу...

У Семенова тоже рак. Дежурю ночью, тихо в больнице, одни спят, другие мучаются, много тяжёлых. Сижу за столом, пишу и вдруг вижу, как открывается дверь и… никто не входит. А я пишу роман, творю его тайно, потом порву, сожгу и клочка не оставлю, сплошная белиберда, но это потом, а сейчас он меня увлекает, спасает. Чисто и светло в процедурной, на окнах белые занавески, на кушетке белая простыня, на столе бело и на мне белый халат. Поблескивает стеклянный шкафчик с медикаментами, стерилизатор со шприцами, аптечка с металлическими уголками на замке. Тишина, покой, и вдруг… сама собой открывается дверь, и никого нет. Слышу шорох, дыхание слышу, сопение чье-то от усилий, и всё ближе ко мне, ближе. Да что такое, черт побери, я же не сплю! Сопение совсем уже близко и голос: «Евгений Павлович…» — словно нечистая сила по мою душу. Я вскочил сам не свой и увидел на полу Семенова. Большой стол прикрывал низ двери, я сидел, склонившись, и не заметил, как он прополз по полу как паук. Ноги его не держат, и он хилыми руками, тащит свои бренные останки, стиснув зубы, тощий, над ключицами провалы, лопатки вывернуты, ноги как у мертвеца. «Чего-нибудь, Евгений Павлович…» Вот судьба! Старший лейтенант, политработник, служил в Германии, полюбил немку и за связь с ней получил 58-ю. Он был отличным офицером, начитанный, мужественный, волевой, такими кадрами армия должна гордиться. Он не просто увлекся покоренной немочкой, он полюбил ее впервые и навсегда. Он хорошо знал немецкий, любил поэзию, и девушка его полюбила, он читал ей Гёте. Он подал рапорт по начальству, чтобы ему в порядке исключения разрешили жениться на иностранной подданной. Всё по-человечески изложил, объяснял, как любит свою Гретхен, а его отправили сюда вот, в Хакасию. Заболел он еще в тюрьме, но терпел, думал, пройдет, в лагере ходил на работу, стиснув зубы, переносил боль. Но болезнь взяла своё, и осенью он свалился, кололи ему новокаин по ходу седалищного нерва, помогало на час-другой, потом боли возобновлялись, направили его в больницу, снова новокаин и анальгин, чуть-чуть приглушат, а потом опять. Его положили в стационар уже в седьмой раз, он не мог ходить, боль в пояснице усиливалась день ото дня, он не ел, худел, но актировать нельзя — 58-я. Началась атрофия мышц обеих ног, ступни увеличились как у покойника, длинные суставные кости остро напоминала кинохронику про фашистские концлагеря. Не спал он ни днем, ни ночью. Захожу я делать пенициллин послеоперационному в четыре утра и вижу — Семенов сидит на койке, вцепившись худыми руками, как клешнями, в железную спинку, и молча смотрит на меня блестящими в полумраке глазами. Вот он — воин, боевой офицер, политработник. Конечно же, он мог внушить бойцу стойкость и смелость, мог показать пример в любой обстановке. Я тащил ему из аптечки всё, что могло обезболить — дионин, анальгин, опийную настойку, но увы, не помогало, он чумел от порошков, а боль оставалась, и он все равно не спал. Через плоский живот скоро стала прощупываться крупная и твердая, как камень, опухоль позвоночника. А он еще умудрялся читать, лежит, в руках толстенная «Консуэло», читает и улыбается — поразительно. Показали Глуховой, от чего боль, она подписала разрешения колоть ему пантопон. Сделали ему кубик, он выпрямился, проспал всю ночь и ожил на другое утро. Я невольно подумал, а что, если рак лечить обезболиванием, наркозом? Злокачественные клетки окосеют, утратят активность, и не будут пожирать нормальные. Всё гениальное, как известно, просто. Но к вечеру у Семенова снова боль. Стали расширяться коричневые пятна пролежней. Волга ему сочувствовал: «Эх, Коля-Коля, не надо было тебе свою немочку трахать стоя». На обходе он начал горячо благодарить Глухову за пантопон, а она ему: «Это опасно, Семенов, морфинистом будешь, не сможешь потом отвыкнуть». Восхитительно! У кого, хотел бы я знать, больше черного юмора, у Волги или у Глуховой? Когда это «потом», в Ольгином логу под кучкой земли с фанеркой, на ней фиолетовым карандашом напишут фамилию, статью и срок, и первым дождем всё смоет, и первым ветром свалит дощечку. Я с ней заспорил после обхода и выслушал мораль: мы должны быть гуманистами, зека Щеголихин, вся группа морфинов дает привыкание. Но по одному кубику все-таки оставила.