Не жалею, не зову, не плачу...

Сошлись мы с ним возле кинобудки, сели, он ловким движением выплеснул в рот настойку из моего флакончика, не спеша закурил. Жесткое лицо его смягчилось. «Понеслась душа в рай», — сказал я. «И души смотрят с высоты на ими брошенное тело», — отозвался Гаврош. Если я ему скажу, что Тютчева он от меня услышал в стационаре, он мне станет доказывать, ничего подобного, наоборот, я — от него. Важный момент в психологии вора: было твоё, стало моё. Всё. Не только лепень он с меня может снять, или прохаря, или котлы с руки, но даже цитату мою он себе присвоит. «Гаврош, мне иногда кажется, что ты играешь роль». — «Какую?» — «Блатного. Вора в законе». — «Играю вора? — Он усмехнулся. — А зачем? За это бьют по ушам». — «Не знаю зачем, может быть, по инерции. На твоей улице была традиция, романтика воровская у мальчишек, так и осталось до зрелых лет». — «Я прежде всего вор. Не только по лагерному делению, но и в натуре, по своим делам. Я вор по убеждению». — «Тебе год остался, выйдешь и неужели пойдешь воровать? Губить свою жизнь и дальше?» — «Же-ня! — он строго повысил голос. — Тебе не понять! В этом деле ты как свинья в апельсинах».

Я его ничем не оскорбил, а он мне выдал. Если я вижу в нем порядочного человека и не хочу видеть жулика, обманщика, мошенника, разве это плохо? Мне очень хотелось знать воровскую природу, вряд ли кто объяснит кроме Гавроша. «Я не сидел, сколько ты, но у меня тоже кое-какой опыт есть. Тебя Бог не обидел ни умом, ни вкусом, ни характером. Ты выйдешь, тебя полюбит женщина, ты достоин самой прекрасной. У тебя будет семья и честная жизнь, ты детей будешь воспитывать. — Я видел, что Гаврош бледнеет зло и опасно, но не хотел идти на попятную. Выскажу все, пусть потерпит, я же не оскорбляю его. — Ты будешь полноправный член нашего общества, может, даже прославишься, сделаешь карьеру, ты даже в партию можешь вступать». — Я перечислил ему весь джентльменский набор тех лет, собранный мной с первого класса школы. «Заткни-ись! — закричал Гаврош. — Падла! Фраерская твоя рожа, замолчи-и!» — Он сорвался на крик бешеный и неуёмный, на вахте слышно, губы его посинели, схватил свой костыль и не просто замахнулся, а всем телом откинулся, чтобы шандарахнуть мне с размаху по черепу и уложить навсегда премудрого наставника. Как из-под земли выросли два хмыря, будто сидели под скамейкой и ждали момента. Они подлетели к Гаврошу в нерешительности, то ли меня с ходу метелить, то ли Гавроша держать, а его уже колотит, он дёргался и кричал: — «Пори его, падлу!»

Пришлось мне бежать в санчасть за лекарством легкой рысью, чтобы не привлечь внимания надзора. Вернулся с флакончиком валерьянки на спирту. Гаврош лежал на скамейке лицом вверх, бледный, больной, хоть волочи его в стационар. Я предупредительно выставил флакончик, как белый флаг. Он поднялся, морщась, держась за голову, глаза мутные. «Садись, Женя, посидим… — Глянул на хмырей с недоумением: — Вы чего, ребята?» Те исчезли так же быстро, как и появились. Они видели сначала мирную нашу беседу, и потому не ринулись меня сразу кончать. Они поняли, у Гавроша приступ или кумар от каликов, и командовал он в состоянии отрубона, а придет в себя и спросит: тут лепила сидел, куда вы его дели?

Не раз я убеждался, уголовники, как правило, не совсем нормальные люди. Почему одних больных лечат, где надо, а других сажают, хотя место им не в тюрьме, а в больнице? Сумасшествие, как и преступление, есть несовершенство, или слом внутреннего контроля. Я пытался наставить Гавроша на путь истинный, но у него — страсть, как и у меня. Только к другому делу. За его дело всегда сажали. За мое, кстати говоря, тоже. Тех, кто говорил и писал во вред, на Руси называли ворами, Радищева, например, а также изменников, мятежников, Гришку Отрепьева, декабристов, отсюда и ворог, враг. Раньше я не мог представить вора, арестанта, заключенного умным, грамотным, добрым, веселым — все они казались мне сплошным быдлом, как в кино. Но здесь я увидел совсем других. Вор в законе — личность, каких мало по ту сторону проволоки. Среди братьев-студентов было немного, кто бы по силе духа, по знанию людей, по характеру могли бы сравниться с Волгой, с Гаврошем или с Володей Питерским. Большие босяки — академики по интеллекту, они смекалисты, находчивы, с отличной памятью, владеют словом, могут закатить лекцию часа на три, и все будут сидеть и слушать, разинув рот. И, что особенно важно, — чувство достоинства. У истинного вора в законе оно, несомненно, выше, чем у сталинского академика, нашим и вашим за пятак спляшем, — отвечаю за свои слова. О поэтах и писателях я уж не говорю, о литературных критиках тем более. Как только начинают партия и правительство очередную кампанию, они тут как тут на подхвате, с обоймой имен, кого драконить в печати, кого ссылать, кого сажать.

23