Не жалею, не зову, не плачу...

За три дня до Нового года, 1951-го, Хабибулин мне прислал бумажку с пятью фамилиями. У меня полно больных с ангиной и с воспалением легких, и с разными обострениями, с гипертонической болезнью, и я сказал шестерке, что сегодня не смогу. Явился сам Хабибулин, маленький, кругленький, как кот, я его впервые увидел в рост, а то он все сидел как падишах. «Ты кого освобождаешь? — накинулся он на меня без всяких «дарагой дохтыр». — Ты отказчиков освобождаешь, политических освобождаешь, фашистов. Кто ты такой? Если начальник колонны приказывает, почему ты не выполняешь? Не хочешь работать, иди обратно в свою санчасть-манчасть». Я ответил, по вашей шпаргалке освобождать не буду, у меня лимит. У вас своя ответственность, у меня своя. Посмотрел на меня Хабибулин, увидел мою несгибаемость и молча ушел. Вот падла, что тут еще скажешь, хочет установить мне в санчасти татарское иго.

Дня через три пришла мне из Алма-Аты посылка. Равиль из аула привез вяленую конину, Люба Михайлова добавила свиного сала, Ольга сухарей мешок да еще сахар, большая посылка, с подушку величиной. Не успели мы с Альбергсом начать гужевон, как пожаловал шестерка Хабибулина, сел возле меня на топчан, развернул передо мной сложенный вчетверо опрятный такой полотняный мешочек, довольно вместительный, — давай сюда мал-мал. «Что давать?» — «Ты посылку получил, нашальнику положено». Такие дела. Вору положено, Хабибулину положено, надзору положено, одному мне не положено — да в гробу я вас всех видел! Мне эта посылка не от растратчиков и директоров ресторанов, студенты собрали, да из солидарности с ними я крошки не отдам ни одному живоглоту! «Поло-о-жено». Пришел баскак с меня дань собирать, как с моих смердов-пращуров в XIII веке. Ни крошки не дам, шагай, с чем пришел. Тот, не спеша, свернул свой мешочек вчетверо, потом ввосьмеро. «Ну-ну, сма-атри, будь здоров, не кашляй». И ушел.

Вечером зашел Фефер, желчный, обозленный, нетрезвый, в лаборатории хватанул спирта и начал нести Сталина. Как может эта свинья безграмотная учить языкознанию, весь его интеллектуальный багаж — захолустная семинария на окраине дикой России. Когда уже он откинет копыта, неужели он и в самом деле бессмертный? «Излить ненависть» — говорят. Она переполняла Фефера через край, а все, что через край, как-то уже не воспринимается. Я чувствовал свою вину перед Александром Семеновичем — молодой, сильный, столько лет был на воле и ничего против этой суки усатой не сделал. Тяжелый был вечер, я едва дождался, когда Фефер уйдет. Перед сном Альбергс, мостясь на полатях, сказал, что надо было все-таки дать Хабибулину конину для отмазки. Я согласился — да, конечно, зря я полез в пузырь. Он меня уже раза три чаем поил, где взаимная вежливость? До утра остыну, а утром возьму хороший кусок мяса и пойду к нему, как и полагается вести себя в лагере.

Поздно я спохватился. Утром сразу после приема открывается дверь и входит старший оперуполномоченный Дубарев и начальница стационара Глухова, полная женщина лет тридцати, довольно симпатичная, русая, с голубыми глазами, с ямочками на щеках. Дубарев моментально усёк полати Альбергса — а эт-то что такое? Битый зека сказал бы: не могу знать, гражданин начальник, так до меня было. Но я не битый, сказал, что там спит санитар медпункта. «А пач-чему он здесь спит, когда ему положено в бараке? А вы где спите?» Тоже здесь, не могу оставить аптечку. «Мы пришли проверить ваших освобождённых», — сказала Глухова. Альбергс собрал всех в медпункт, приканали они больнее больных, видя, что ко мне ревизия. Дубарев грубил каждому — статья, срок, вас сюда не болеть прислали, нечего симулировать. На Хигеровича, доцента из Одессы, он набросился с особой силой: «А ну, измерить ему температуру. При мне!» Измерили — тридцать шесть и шесть. Дубарев суёт мне градусник в лицо — как понять?! Я поясняю, вечером была тридцать восемь, а утром даже у самых тяжелых больных температура падает, причём я обращаюсь к Глуховой, как к врачу, надеясь на ее понимание и поддержку. Еще один с радикулитом, Семенов, плотник, бывший офицер, 58-я. Он вполне может работать, решила Глухова, у него нет симптома натяжения. Хигеровича она тоже знает, у него обычный хронический бронхит, состояние вполне работоспособное, тем более, он в конторе сидит, а не камни ворочает. Моя попытка постоять за Семенова Глуховой не понравилась, произошла между нами короткая перепалка. Дубарев напористо Глуховой поддакивал и всё вел к тому, что в болезнях я не разбираюсь, этих двоих освободил без всякого основания. «Из-за таких, как вы, разгильдяев, мы не выполняем план, — заявил Дубарев, — затягиваем строительство большого лагеря. Вы освобождаете здоровых людей, один плотник, другой каменщик, и все филонят, целая бригада валяется по бараку. Мы вас списываем из медсанчасти на каменный карьер».