Не жалею, не зову, не плачу...

Сегодня 14 ноября, день моего рождения. Мне уже 22 года, ужас! Я сделала день воспоминаний, перечитала все твои письма, даже на лекции не была. Сегодня у меня свои деньги, я с удовольствием ходила по магазинам, выбирала для тебя одеколон, книгу и еще кое-что из твоих любимых сладостей. Но, когда я пришла домой, всё не уместилось в ящик для посылки, пришлось снова идти на почту…

Включили меня в первую сборную, поеду на соревнования в Ленинград, мой любимый город. Жду следующего выпуска «Медика» с твоими стихами. Все дни проходят так, что занята каждая минута, нужно писать и сдавать историю болезни по хирургии и еще зачет доценту, нужно ходить на тренировку, нужно много делать дома, мама болеет, а еще хочется почитать, надо и на кружок сходить, и в горы съездить. Никак не могу в этой суете всё оформить с твоей посылкой. Крепко целую, Ветка».

Пять тридцать утра, гремят удары по рельсу и кричит дневальный: «Подъём!» Снова между жизнью и смертью. Если возьму освобождение у Вериго, станет известно Дубареву, прицепится и отправит по этапу дальше, а я здесь вроде уже притерпелся. Про этап вспоминать тошно, лучше потерплю здесь. Каждое утро после ударов рельсы и крика дневального мне казалось, рухну и не встану. Другие братья по времени вставали легче, иные с шутками-прибаутками, помбриг ёрнически запевал: «Утро красит нежным светом стены древнего-о Кремля-а, просыпается с рассветом вся советская земля-а»; другой, недавно из малолетки, кричал: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Он клялся, что в колонии по команде надзирателя-воспитателя они хором кричали три раза в день после завтрака, после обеда и ужина вот эту здравицу. Другие с вечера вырубались сразу, храпели, а я лежал, хлопал глазами и слушал стоны, вскрики, всхлипы, думал, вспоминал, сочинял помилование, чтобы убедительно выглядело, чтобы тот, кто сядет читать, проникся бы и решил, нельзя такого человека держать за колючей проволокой. А днем снова карьер, бег, скрип снега, крики конвоя, потом камень, тачка, костёр, боль в пальцах. Отогреешь их у огня, начинает голова болеть. Вечером ранние сумерки, тусклый свет, тарахтит движок специально для карьера, вертухаи следят, как мы, люди каменного века, копошимся. Туман стелется, бревно горит, все одинаковые, как в давние-предавние временя.

«Лежат холодные туманы, горят багровые костры».

Никому я не был нужен. И вдруг вечером позвали на вахту, смотрю — женщина. Она приходила осенью, такая нездешняя, до головокружения вольная, из той, прошлой жизни — в шапке из песца, в элегантном пальто с мехом, совсем неуместная в нашем лагере, будто с небес спустилась, и к кому? Прямиком ко мне. Зачем? Спасти меня от каменного карьера. «Я уже в третий раз прихожу, — сказала она неприветливо, с укором. — Не смогла вызвать, вас перевели в какой-то барак. — Она не знала, что меня списали в штрафную бригаду, тем не менее, пришла выручать. Сверху видно всё и диктуется. Не мужчине, а именно женщине. — Вы сказали, подумаете». — «О чем?» — «О переходе в самоохрану, — слегка ворчливо сказала она, полагая, что я ждал ее с нетерпением. — Вопрос решен, требуется твое согласие». — «Спасибо вам, — сказал я как можно вежливее. — Но я… не буду переходить». — «В чем дело? — спросила она строго и раздраженно. — Другие всеми силами добиваются, а ты! «Не хочу». Женщина в полном недоумении. Если в первый раз она меня не разглядела, то теперь я ей совершенно ясен. Такому лучше с ворьём жить за колючей проволокой, чем на свободе с нормальными советскими военнослужащими. «Я добилась для тебя разрешения! Там у тебя будут совсем другие условия, ты избавишься от уголовщины, как ты не можешь понять?!» Я смотрел в пол и упорно бормотал: «Извините… Не могу. Я хочу работать по своей специальности». — «Но ты не имеешь права работать по специальности!»

Я не знал, что ей сказать, как ее не обидеть. Скудные мои доводы ей непонятны, хотя довод у меня совсем не скудный — ходить под винтовкой или водить под винтовкой? Мне не нравится ни то, ни другое, но ходить для меня легче, чем водить. «Много о себе думал», — сказала Белла в трибунале. И продолжаю думать. Я не вижу жалкого своего положения, а эта женщина видит. Мне очень нужна ее забота, только не такая, другая. Пусть она меня просто помнит. «Спасибо, что вы пришли, это очень много для меня значит».