Не жалею, не зову, не плачу...

У костра трое, один сразу отличается — лицо не злобное, синие глаза, взгляд открытый. Мальчик жил в хорошей семье, но ему надоело, поменял семью на малину. Справа от него шестерка, подавший мне команду, скалится щербатым ртом, и слева еще шестерка, очень похожий на Лёню Майзеля — губы, нос и такой же сутулый. Я подошел, поздоровался, никто не ответил. «Ты забыл, в какой лагерь попал? — поставил передо мной проблему карзубый, синий, сморщенный. — У нас правят воры, а сук мы вешаем». — «Тебе положено вешать, а мне положено спасать. Я обязан лечить и врага и друга одинаково усердно. Я клятву давал своему богу Гиппократу». — «В самом деле? — спросил синеглазый. — Студенты клятву дают?» — «Давали, — уточнил Лёня Майзель. — До революции». — Тон у него как у референта при министре. Сомнений у меня не осталось. «Здравствуй, Лёня». — Может он уже не Лёня, а какой-нибудь «он же»? Но я не перед Кумом с ним здороваюсь. Он приподнял шапку — одутловатое лагерное лицо, огрубелые губы, но голос прежний и глаза. Посмотрел, но, кажется, меня не узнал. Или ему не выгодно. Встреча просто уму непостижимая. И странной близостью закованный, смотрю на лагерную шваль, и вижу «Медик» нарисованный, и очарованную даль. Лёня Майзель, мой собрат по медицинскому институту, севший за групповой разбой. Он уже три года чалится. Мне его вспомнить легче, я был потрясён, когда его арестовали, когда судили. Мать его читала у нас «Основы марксизма-ленинизма», жили они в семейном общежитии. «Я из Алма-Аты, из медицинского института, Женька Писаренко». — «Был такой», — отозвался Лёня неопределенно. Не хочет он якшаться с лепилой, сук лечить не положено. Или что-то еще.

«Был такой» — будто я помер. Учиться в медицинском Лёня не захотел, пошел в КазГУ на отделение журналистики. Мать его, член партии, отреклась от мужа в 37-м, и Лёню таким образом спасла, для чего, спрашивается, спасла? Через неделю после суда над сыном она умерла. Лёне всегда хотелось власти. Отцу его хотелось власти политической, а сыну захотелось власти уголовной. Как-то еще на первом курсе пошли мы в Сосновый парк летом, поздно уже, и к нам пристала шпана, обшмонали карманы. Лёня долго не мог успокоиться: давай создадим свою шайку, вон у нас сколько ребят, ты боксер, у Султана всегда нож с собой. Отец его пошел по 58-й, а Лёня пошел по 59-й, бандитизм. Большая голова в юриспруденции поставила эти статьи рядом.

Весь вечер я думал о Лёне. Ему нужна была шайка, чтобы держать в страхе Сосновый парк, ему нужна была журналистика, чтобы держать в страхе заведения, учреждения. Газетчики — не правдолюбцы, как принято думать, а властолюбцы. И сейчас Лёня рядом с вором в законе по кличке Гаврош. Он меня забыл по очень простой причине — я другой, мне наплевать на власть, а такие Лёне не нужны. Он меня вычеркнул, хотя и голодали вместе, и стихи читали вместе, и «Медик» выпускали, и к Белле ходили домой, она ему нравилась. Мы с ним душа в душу жили, и вот, пожалуйста… Чушь, конечно, но неужели я так изменился по причине возврата к прежней своей фамилии? Писаренко — «был такой». Был, да сплыл, нет его. Спасибо, Лёня, за подсказку.

На другой день я тоже его не узнал, мантулил угрюмо и сосредоточенно. Ему не до меня, мне тоже не до тебя. Я избегал встречи с ним даже взглядом — быстрый, сугубо лагерный рост.

После полудня побежал от дробилки к конвою один из шоблы с криком: «Па-адскльзнулся! Па-адскльзнулся!..» Конвой — туда. Возле дробилки лежал человек с пробитой головой, крови из-под шапки совсем немного. Поскользнулся якобы, упал, и вот так неудачно, не пуховики кругом. Его унесли, и никто не звал санинструктора, здесь в таких услугах не нуждаются. Забрали сразу Гавроша, Лёню и карзубого шестерку. В Шизо под следствие. Я закрываю глаза на ужасы, я вхожу в транс, в спячку. Я проснусь через восемь лет, когда прозвенит звонок, и всё вспомню.

Жить стало хуже, естественно. Каждый день повторение простых желаний. Утром — прийти в себя, еле-еле встаю, на краю гибели, днём — дождаться вечера, а вечером — побыть одному хоть чуточку, тем более, я три письма получил: от Веты, от Семена и от Ольги, сижу и перечитываю второй раз, третий, пятый. И пишу ответы, бодро, лихо и без соплей.

«Вчера, когда я пришла из института, на комоде увидела от тебя два письма, 11-е и 12-е. Ты пишешь, что накладывал гипс при переломе. А мы были на операции Брякина в больнице Турксиба, мне очень понравилось, как он оперирует, быстро, чётко и умело. Профессор Баккал признал, что его ученик лучше учителя, его уважают там и любят. Мне сразу захотелось, чтобы ты был хирургом, и я тоже. Я буду тебе ассистировать, во-вторых, это будет наша месть ей, а ты должен быть не просто хирургом, а очень хорошим хирургом! Стихотворение твое мне понравилось, постараюсь напечатать, если что, под псевдонимом.