Не жалею, не зову, не плачу...

Глухова попыталась вступиться, давайте предупредим зека Щеголихина, это у него в первый раз, но Дубарев упёрся: здесь медпункта не было и не будет, без него обойдёмся. Ушли. «Это Хабибулин, Женя», — сказал Албергс. Хабибулин, конечно, так себе человек, но чтобы писать донос — нет, этого не может быть. Обыкновенная проверка, сейчас они пошли трясти освобожденных у Вериго. Мне совсем не хотелось становиться жертвой доноса. Полагается отомстить, я не в пансионе благородных девиц, я лагерник. Но я не буду сводить с ним счеты, я просто поставлю на нем крест. Сегодня одним человеком на земле стало для меня меньше — смешная месть по лагерным меркам. Блатные в таком случае суют нож под лопатку или сносят человеку полчерепа — другим наука! Но по здешним правилам я жить не хочу и не буду. Пока ещё…

Вечером пришел за мной надзиратель. Собрал я все медикаменты, книги, письма, занес Феферу Блока, распрощались. Албергс проводил меня до запретки, и пошагал я впереди надзирателя туда, откуда меня взяли. Хабибулин не виноват, надо смотреть правде в глаза, это я не смог усвоить простоту обстановки. Освобождать людей надо не по болезни, а по списку начальства — и Хабибулин не писал бы доносов, хвалил бы перед Дубаревым своего завмедпунктом и характеристику бы написал на случай помилования. Что мне стоило эту простую истину взять на вооружение? Однако не взял. Будь я умнее, не было бы каменного карьера.

Но не было бы и меня — вот что в тысячу раз важнее.

Сильный берет вину на себя — и я беру. Надолго ли меня хватит?..

Я вернулся в свою бригаду, в старый барак.

Вернулся, будто и не уходил, зато бригадники мои ушли. Пока меня мотало с волны на волну, работяги шли ровно и набирали привычку, сноровку, бригадир дал на лапу, кому надо, их перестали гонять с места на место, каждый приспособился, втянулся, омозолел. С Нового года твердо пошли зачеты, день за три, рудник не простой, молибденовый. Буду я ходить с ними на общие, а пока помантулю вместе со злостными и особо опасными. Олег Васильевич предложил мне лечь в стационар: чего ты там не видел на каменном карьере? Нет, покоя мне здесь не будет, и перед Глуховой неловко, скажет, придуривается. Пойду, куда посылают. Не буду терять свои остатки, я всё должен пройти. Пригодится. Может, и детей своих буду лучше воспитывать. Да и себя не повредит. «Возьми мой бушлат новый», — предложил Олег Васильевич. Новый-то как раз ни к чему, обдерут как липку, туда надо идти в рванье. «Положите лучше в стационар моего санитара Альбергса».

Вечером я вышел к штабу встречать каменный карьер, его каждый день встречают, как лейб-гвардии какой-нибудь Семёновский полк. У надзора тоже мандраж, они выстраиваются возле ворот не только снаружи, но и внутри, непонятно зачем. Открываются ворота, и зычно кричит конвойный офицер, у каменного карьера и конвой — волкодав на волкодаве. «Взяться локтями! Первая пятерка — марш! Локти приж-жать!» Команды как на параде, а мы как зрители на Красной площади. Шагает пятерка, локоть в локоть, плечо к плечу, монолитом идут, и с каждым шагом отмахивают уши желтых японских шапок с дырками для шлемофонов, — вот чего у меня нет, трофейной шапки Квантунской армии. Идут кованые-медякованые, канают гордо под нашими взглядами, им сам чёрт не брат. На таких Русь стояла тысячу лет и еще простоит, сколько захочет, а не на тех, кто сидит в кресле и разъезжает в зимах-лимузинах. Завтра и меня будут вот так встречать. Великое дело театр, зрелище, на миру и смерть красна.

Вася Морда, будь человеком, у тебя блат везде, достань японскую шапку 62-го размера.

8

Не камнями мне карьер запомнился и не ишачьим трудом, а неожиданной встречей с прошлым, горькой встречей. Конвой нас водил крикливый, нервозный, стервозный, рычали, кричали без умолку, а реакция у зеков обратная, вместо того, чтобы испугаться и подчиниться, они тоже начинают яриться и шипеть как от плевка на раскаленную сковороду. Пешком километра два, пошли быстро, потом побежали, будто сдаем кросс. Мороз больше двадцати, надо согреться. Подгоняют и подгоняют как на пожар, я не столько от бега, сколько от криков устал. Добежали. Зона маленькая, часовые на вышках друг с другом переговариваются. Взрывники вольные, всё с вечера сделали, нам — дробилка, калибровка, погрузка. Тачку здесь величают «машина осо, два руля, одно колесо». Есть мастера описывать трудовой процесс, я не мастер. Труд создал из обезьяны человека, говорят классики марксизма. Может быть, где-то и так, но здесь не верится, наоборот, видишь, как человек превращается в обезьяну. Мороз, варежки из ваты, брезентовые рукавицы, пальцы у меня длинные, кончики мерзнут, аж ломит зубы. И ужасная головная боль, как всегда у меня от смены обстановки. Стужа, голод, усталость, грубость, всё это мелочи. В первый же день какой-то хмырь показал на меня пальцем: «Вон лепила, сук лечил в двенадцатом бараке». Контрразведка у ворья получше министерства госбезопасности. Я бы этого хмыря в упор не заметил, он же меня в тысячной толпе различит. «Эй, лепила, канай сюда!»