Не жалею, не зову, не плачу...

И опять Белла. «Когда один с самим собою я проклинаю каждый день, теперь проходит предо мною твоя развенчанная тень… С благоволеньем иль с укором? Иль ненавидя, мстя, скорбя? Иль хочешь быть мне приговором? Не знаю: я забыл тебя». Я вспоминал Вету. «Мы разошлись, вкусивши оба предчувствий неги и земли, а сердце празднует до гроба зарю, минувшую вдали». Стихи для меня — молитва, я всё перенесу, не сдамся. Я не покорился судьбе в восемнадцать лет и сейчас выстою, тем более здесь, в райских условиях — тепло, светло, тишина. Завтра с утра приём, я буду помогать несчастным людям, они вдвойне страдают, от неволи и от недуга. Я буду читать медицинские книги, друзья мне пришлют учебники, читать Блока, получать письма и отвечать на них — нет, жизнь прекрасна! Я изучал человека в институте, его анатомию, физиологию, вскрывал трупы, знаю, что есть у мертвого, теперь буду изучать живых, все эти годы у меня будет медицинская практика, и не простая, как у других, а в условиях особо опасных. Здесь я буду абсолютно всё знать и научусь абсолютно всё делать. Мне надо совсем немного в смысле быта, я презираю сутяг, особую породу, им вечно недостает того и сего, пятого и десятого. «Проси, проси, прокурор добавит». Не буду ничего просить, сегодня я верю в своё будущее как никогда. «Нам не страшен вечный плен, незаметна узость стен, и от грани и до грани нам довольно содроганий, нам довольно перемен».

Через месяц меня списали на каменный карьер.

7

Как это произошло, сказать нетрудно, пришли да погнали, а вот почему, я понял не сразу. Уже на другой день после чаепития пришел шестерка Хабибулина: «Дай освобождение от работы Валееву». Я должен его видеть. Если болен, освобожу. «Нашальник халонна сказал», — повторил шестерка, думая, что я не расслышал. Но я его отправил, заочно освобождать не буду. Вечером пришел Валеев — радикулит, вот здесь колет, дохтыр, и вот здесь. Действительно, симптомы есть. Выписал ему освобождение, сделал растирание мазью с ментолом, аспирину дал и совет — греть. В лагере это просто, взял кирпич, накалил его в печке, завернул в полотенце и прикладывай. Или же нагреть песок, насыпать в брезентовую рукавицу и сунуть, где болит. Дня через три снова шестерка: «Нашальник халонна пырикас дал, три шалавека асвбаждай» — и подает мне список фамилий на клочке бумаги. А у меня уже под завязку. Капитан Кучмаев предупредил: освобождать не более пяти, и только в крайнем случае семь человек. У Гулага есть норма от поголовья в лагере, если санчасть превышает норму, надо сообщать по инстанциям, срочно искать причину повышения заболеваемости. Отправил я шестерку ни с чем, а он через пять минут снова: «Тебя срошна нашальник халонна». Я снял халат, Альбергс тоже снял. «Я с вами пойду, Женя». Зачем, не может быть, чтобы они так сразу мне голову открутили. «Смотрите, Женя, он такой человек», — Альбергс поморщился.

Захожу, сидит Хабибулин среди подушек, опять мне: садись, дарагой, пей чай, вот тебе хлеб, масло, вот тебе сахар, — без базара. Шестерка чаю мне налил, пляшут они вокруг меня с ножами за пазухой, сижу, хлебаю, в горло не лезет — идет кормление дикого с целью приручения. Ни слова тебе прямо, всё по косой. Ну, обматерил бы меня и сказал все, что думает, нет, он меня кормит. Если бы цианистым калием, была бы логика. Хабибулин неторопливо, терпеливо, как с бестолковым повел разговор: нужно ремонт в бараке делать к Новому году, КВЧ требует, начальство требует, утеплить надо, побелить, анау-манау, а работать некому, всех выгоняют на объект. Освободи три человека, поставь болезнь, ты доктор, а я не доктор, я начальник, отвечаю за барак, эти люди мне нужны, всем нужны, твой медпункт утеплим, покрасим, побелим, только скажи, что надо, завтра будет сделано в айн момент. Надо нам жить вась-вась, понял? Закончил он свой монолог без угроз, без нажима, подал мне руку, считая, что дело сделано. Короче говоря, дал я освобождение этим троим, пошел на сделку с совестью и чую, что не в последний раз, надо искать выход, тем более, что на другой же день вызвал меня капитан Кучмаев: почему так много освобожденных? Я начал выкручиваться — морозы, простуда, раньше медпункта не было, сейчас все валом валят, теплую одежду не всем выдали, много отказчиков. «Санчасти тоже нагоняй дают за неполный выход контингента», — недовольно сказал капитан. Так я оказался между двух огней, а выход один — вести прием честно, набраться мужества, не гнуть шею ни перед Хабибулиным, ни перед Кучмаевым.