Читаем Не жалею, не зову, не плачу... полностью

Молодец, Белла, всегда была напористой, своего добивалась, ей бы полки в бой водить за правое дело. Я знал, к кому ходила Суханова — заместителю министра госбезопасности, фамилия его не то Меньшов, не то Большов. Мы были у них в гостях года полтора назад в старом доме на улице Красина возле базара. Меньшов, мужиковатый, простой, весь вечер пускал пошлые остроты и восторгался своим сыном Жорой, упитанным красавчиком лейтенантом. С ним была девица лет, наверное, пятнадцати с заплаканными глазами, она куксилась, хныкала, губы раздуты, и Белла определила: он этой сучке брюхо набил, не видишь? Просветила меня. С Меньшовым-Большовым Суханова вместе сражалась в отрядах ЧОНа в Усть-Каменогорске, позднее в Семипалатинске, дружба их скреплена, можно сказать, кровью. Ещё я понял между слов, что именно этот сынолюб в 37-м помог Сухановой посадить ее третьего мужа. (Понять-то понял, но выводов не сделал.) За столом они вспоминали прошлое, анекдоты рассказывали, причём с душком, меня это удивляло — всё-таки МГБ. Ушли мы раньше других, Жора что-то такое сказал Белле, а она ему: «Заткнись, говно!» — после чего Жора стал хвататься за пистолет, маленький, в изящной кобуре на заднице, отец подарил в связи с окончанием училища. Кстати, у Сухановой тоже был пистолет, дамский браунинг, помещался на моей ладони. Был в нем один патрон. Если бы выпулить его в одного из нас троих, жизнь оставшихся пошла бы по-другому. Впрочем, она пошла по-другому и без пуляния.

Ходили мы по гостям довольно часто и всё к людям заслуженным, партийным, важным — работники ЦК, Совета Министров, преподаватели высшей партийной школы, сотрудники Института истории партии, и со всеми у Сухановой было что вспомнить. Надо отдать должное не только дочери, но и самой Сухановой — натура цельная, ответственная, жизнь за партию отдаст в тот же миг. За дочь тоже. У обеих был четкий и ясный взгляд на события и явления, я в сравнении с ними весь в тумане сомнений и колебаний. Я был рабом страстей, а они их властителями. Забота о семье превыше всего. В гостях тоже — семьями и только семьями, провозглашался культ семьи. Не обходилось без вина и водки, как и без анекдотов, обожали Зощенко, он был их иконой, не считая, конечно, Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Я не любил ходить по гостям, но меня тащили представлять семью. Мне, двадцатилетнему, противен был взрослый семейно-самодовольный мир, пошлые тошнотворные сборища. Они рубили мне крылья, урезали мне душу диктатурой бабьих требований: «А вот я ему, а вот мы ему!» Я же думал о другом и знал другое: «В любви нет произвола, есть призвание, а в семье нет призвания, есть произвол». Я мечтал о другом сообществе, я не хотел их мерок, рамок, насилия. Для того ли я рванулся в другую жизнь, чтобы прокисать вот с такими? Тяжко мне было, уныло, я сникал от постоянных свидетельств их силы, рассыпанных в словах, намёках, хихиканьях и угрозах. Неужели я тоже буду вот таким же рыцарем малых дел, с постоянной готовностью не только самому умереть за партию, но и других поубивать? Я верил, что нет выше цели, чем великие люди и великие произведения…

«Подсудимый, имеете ли вопросы к свидетельнице?» — «Не имею». Спокойно выслушал и не ринулся возражать, уточнять, нюхом чуял, что бесполезно, пусть лучше так — у матросов нет вопросов. Белле сказали: вы свободны, но она пропустила мимо ушей и уставилась на меня, будто только сейчас увидела. Прокурор напомнил: можете идти, а она ноль внимания, стояла, смотрела — вот ее бывший Жека, стриженый, худой, арестованный, сидит посреди кабинета, а позади конвой. Кажется, она силилась что-то сказать только для меня. Не сказала. Может быть, больше не увидимся.

Спустя время я спокойно мог вспомнить о ней. И не осуждать. Грешно на излете лет плохо говорить о семье, но я думаю, мужчины умирают раньше от разных видов гнёта и прежде всего — от семейного. Нынче «Анну Каренину» надо писать навыворот — о мужской доле. В старину брак сулил неволю для жены, сколько песен прощальных у невесты, плачей и причитаний. А сейчас брак — неволя для мужа. Без песен. С одними инфарктами…

Белла вышла молча. Начались прения сторон. Слово прокурору: подсудимый нарушил присягу, пытался замести следы. Но, в общем, довольно мягко и попросил минимум — пять лет. Адвокат просил условно: совершив преступление по стечению обстоятельств, не встал на путь уголовщины, а пошел учиться, советская действительность сделала его социально полезным, нет необходимости изолировать его от общества.

Факты остаются, обстоятельства пропадают. Когда зачитывали приговор, в дверях сгрудились офицеры трибунала.

«…к восьми годам лишения свободы».

Перейти на страницу:

Похожие книги