Имя — это судьба, говорили древние, но у них имена были осмыслены, они содержали наказ и воспитывали с младенчества. А православным достались имена без смысла, нам их церковь передала от евреев и греков без перевода. Если Пётр для других Камень, Твердость, то для нас просто Петька, в лучшем случае адъютант Чапаева. Одно дело, если тебя каждый день с утра до вечера называют Благородным, другое дело просто Женькой. Имя создает отношение к тебе. Повышает твою ответственность перед всеми. Мы привыкли со школы увязывать имена с книжными героями, если Евгений, то Онегин, а если Иван, то дурак, хотя по древнему смыслу Иван — Дар Божий. Навязали нам чуждые имена и лишили каждого опоры, знамени своего личного, девиза своего персонального.
35
Прощай, судебное отделение, авось навсегда. Опять конвой с автоматами, и в трибунал. Следователь разъяснил мне статьи, по которым я привлекаюсь: 193 пункт 7 «г» — дезертирство, 193 пункт 14 «а» — промотание обмундирования и статья 72, часть вторая — подделка документов. Я ничего не проматывал, носил до дыр, но поскольку не сдал в каптерку, совершил преступление. Еще через два дня я подписал статью 206 — с обвинительным заключением ознакомился. Следователь положил передо мной тощую папку, дело, сел рядом, чтобы я не выдернул и не съел какой-нибудь документ, бывали случаи. Я пролистал всё от первой до последней страницы. Самое первое объяснение, протоколы допросов, две фотографии анфас и профиль, черная доска на груди и мелом на ней две фамилии. Здесь же справка из психиатрической больницы — незначительные вегетативные расстройства, тахикардия, пульс 120, практически здоров. Из моего первого объяснения следовало, всему причиной — моя любовь к девушке. Наверное, так оно и есть — любовь. О болезни и госпитале в двух словах, очень даже любопытно. В тот первый день я именно так и расставил акценты. Свидетельские показания Беллы (оставлю за пределами). Справка из медицинского института за подписью начальника кафедры ВМП: к работе относился халатно, поручения преподавательского состава не выполнял, допуская случаи прогула. «Вызывает подозрение стремление Писаренко работать на кафедре военно-медицинской подготовки, где имеются секретные материалы». Какие бдительные, ай да молодцы. Я знал о коллективном письме студентов в трибунал, в деле его не было.
Зато я увидел документ, совершенно неожиданный — телеграмму из Ташкента, из прокуратуры Среднеазиатского военного округа: сведений о дезертирстве такого-то не имеется, уголовное дело против него не возбуждалось. Вот это новость! Почему не возбуждалось? Выходит, зря я прятался под чужой фамилией. Может быть, генерал Душкин настоял, и майор Школьник меня списал по чистой? «Сведений о вашей демобилизации в архиве нет», — сказал следователь. Пять лет я ждал ареста, ощущал карающий меч над собой, а оказывается, ничего не было. Ни сведений о дезертирстве, ни возбуждения дела, никакой угрозы. «Да вы не накручивайте, подписывайте, — продолжал следователь. — Не возбудили тогда, возбудили сейчас. Прокурор будет просить условно».
Я поверил. В камере сразу: ну как, подписал 206-ю? Подписал. Ну, теперь всё, скоро суд. Я сказал, оказывается, дело не возбуждалось. Что тут поднялось! Зачем подписал, мать-перемать? Надо было от всего отказаться. Но разве так можно? Не только можно — нужно! Если бы не подписал 206-ю и от всего отказался, они направили бы на доследование, а поскольку нигде ничего нет, они вынуждены будут дело закрыть. Лежачий Трахтенберг впервые поднялся, выпрямился на нарах, дохлый, тощий, как Иисус после креста, и клеймил меня как с Голгофы — он хочет быть умнее всех, он хочет учиться только на своих ошибках, он думает, что будет жить, как Мафусаил, тыщу лет.