Не жалею, не зову, не плачу...

Повезли на вокзал, загнали в вагонзак, называемый почему-то столыпинским. Густо, как в вольере, зарешеченные окна. Поехали. Темнота до утра. Днем Луговая, Джамбул, Тюлькубас, знакомые станции еще по карте для полетов в ТВАШс/б. На рассвете Чимкентская пересылка в старой крепости с высокими глинобитными стенами и узорными решетками в восточном стиле. И опять камера, два раза выход на оправку и один раз на прогулку. Наведывались покупатели из ближних лагерей, выбирали себе тех, у кого срок поменьше, статья безобиднее. Меня не брали — две фамилии, три статьи, да, наверное, и в формуляре у меня был какой-то знак. Люд в камере менялся, обстановка тяжелела, накалялась, всё больше появлялось отпетых, убийц, бандитов, рецидивистов. В каждой камере всё гуще роились урки, качали права, сводили смертные счеты воры в законе и явные или скрытые до поры суки.

…В детстве в третьем классе на моих глазах мальчишка украл бутылку лимонада. Лежали пацаны у арыка, загорали, мимо ехала телега с ящиками, а в них бутылки. Проехала уже, когда голый пацан лет десяти, мой сверстник, подбежал сзади и вытащил бутылку. Мне стало не по себе, тревожно и страшно до тошноты. За него, за себя, за всех людей. В детстве, читая книги, я жил с героями и мечтал, чтобы моя жизнь была также полна лишений и трудностей, да и сейчас жду неведомых напряжений, готовлюсь. Мой лозунг — живи опасно. Но никогда я не считал и сейчас не считаю, будто жизнь у меня трудная. Помню других, тех, кому трудней. Там, в Чимкенте, я впервые подумал о том, какая у меня была благополучная, мерзко-ровная, фарисейская жизнь!..

Наконец созрел дальний этап, рожи как на подбор, одна другой протокольнее. Красные вагоны, статный, в черном поту, ФЭД, длинный состав с пулеметами в голове и в хвосте. И дорога. Гудки паровозов, стук колес, будочники с желтым флажком, поверки по две в ночь, когда нас перегоняли, считая, с одного конца вагона в другой, и буханье деревянных молотков по стенкам вагона — прочны ли доски, нет ли где подпила, подреза, не готовится ли побег. (Один гвоздь — в пол, а вторым на шнурке, как циркулем крути и крути, пока не вывалится кружок.) В Семипалатинске стояли днем вблизи людного вокзала, долго стояли, смотрели на вольную суету людей, ждали, когда тронемся дальше, смотрели-смотрели и запели старую каторжную: «Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забьется, такая жизнь не для меня», — протяжно запели, раздольно, сначала в одной теплушке, потом в другой, потом весь состав загремел как гимн в Кремлевском дворце. Люди на перроне стояли, слушали с одинаково сумрачными лицами. «А для меня опять этап, угонят в дальнюю сторонку, сойдусь с народом я чалдонским, где пуля ждет давно меня». Так совпало, что поезд тронулся с нашей песней, а по перрону пошла худая серая старуха с котомкой, махала темной тонкой кистью, споткнулась и свалилась с прямой рукой, словно указывая нам путь или грозя кому-то.

На станции Инская весь эшелон — в баню, огромная Новосибирская пересылка, помыли, постригли, прожарили в вошебойке — и дальше на восток. На стоянках опять покупатели отбирали по формулярам, кого хотели, вызывали, осматривали, как негров. Я мечтал, чтобы хоть кто-нибудь меня взял — нет, не взяли. А бывалые говорили, что здесь сойти лучше. Чем меньше лагпункт, тем легче жизнь. Дальше на восток пойдут большие лагеря, а там, где зеков тысячи, гайки закручивают до упора.

«Мы ехали долго, без цели куда-то, куда-то далёко вперед, без возврата». Шестнадцать дней и шестнадцать ночей.

Сибирь…

Глава третья. Кто был, тот не забудет

1

О чем писать дальше, если всё ясно? Читатель мне возразит: лагерная тема для нас главная, советская литература нынче ею спасается и утверждается как внутри страны, там и за её пределами? Почему ты решил закончить там, где другие начинают, что за эпатаж?

Я хотел написать роман о своей юности, не думал оправдываться, но вижу, получилось отчасти и оправдание, поскольку время от времени мне вешали на шею такую необходимость. Однако не это главное.

Мы жили в одной стране, на одной земле, под одним небом, но запомнили из прошлого каждый своё, мы по-разному относились к одним и тем же событиям, а, значит, и сохранили разные воспоминания. Сейчас стало не только можно, но и модно писать о лагере, а мода — стремление подражать. Чем хуже ты изобразишь лагерь, тем лучше. Чем больше ты наворотишь страданий, ужасов, маразма, тем более ты художник, мыслитель, творец и более всего — гражданин.

Но если глянуть спокойно и широко, то сколько увидишь спеси, чванства, эгоизма у лагерных повествователей, — только мы страдали, а вот вы все, гады вольные, сладко нежились под солнцем свободы. Пошли спектакли для плоской публики и пока с успехом, клюёт публика, хавает наживку с крючком.