Не жалею, не зову, не плачу...

«Мне необходимо уточнить дату, — продолжал адвокат деловито. — Вы должны вспомнить, в каком месяце и какого числа вы ушли из БАО. Точная дата, говорю вам прямо, имеет решающее значение». Не открыл мне адвокат Америку. Конечно, если бы он сумел как-то заморочить трибунал — уголовное дело не возбуждалось, нет точной даты, и доказать, что сбежал я во время войны, то позора хотя и больше, зато тюрьмы меньше. Я бы уже сегодня вышел на свободу. Но если я начну врать, завтра привлекут всех родных и близких, и что я выиграю? Добавку к сроку, каким он был, таким остался. Враньё, кстати сказать, нередко выручало, были люди изворотливые, находчивые, везучие. У меня не получится, не дано.

«Студенты довольно энергично мне помогают, — продолжал адвокат благодушно. — Они за вас горой. Ваш профорг, фронтовик Мусин действует довольно смело, побывал уже и в Минздраве, и в Верховном суде, и в ЦК комсомола с коллективным заявлением ваших студентов». У меня в горле комок, я молчу, я радуюсь за своих друзей. Не все тогда были трусливыми и забитыми, вот вам пример. Они могли бы поступить, как декан, кто бы их осудил? Они не побоялись опорочить себя в ответственный момент — перед началом карьеры. А вот декан побоялся — уже в конце её.

Адвокат ни слова не сказал мне о статье 53, не старался меня обнадёжить, как это делал следователь. Но зачем Козлову нужно было говорить мне об условном наказании? Следователи лгут с одной целью, лишь бы поскорее ты подписал бумагу, чтобы сдать тебя трибуналу, их ждут другие нескончаемые дела.

Начался суд. Председатель военного трибунала Алма-Атинского гарнизона подполковник Илькевич, заурядного облика, плешивый, с белёсыми ресницами, сидел за своим служебным столом под портретом Сталина. Рядом с ним офицер-летчик, с другой стороны сержант из кавалерийского полка, заседатели. У стола справа прокурор, слева адвокат. Я сидел посредине кабинета на стуле, скамьи не нашлось, а за моей спиной два автоматчика с саблями наголо. Сначала обычная процедура, кто такой, что натворил, когда. Затем главный свидетель — Белла, моя жена, «та женщина, которая причастна к такому списку самых чёрных дней, к такой любви нелепой и несчастной, ко стольким бедам юности моей…»

Познакомились в институте. В первый день на лекции оказались рядом, случайно. А потом и на второй день рядом. И на третий. И пошло-поехало. Я умышленно откладывал рассказ о ней и о матери ее, Сухановой, помня, что писать о них надо с холодной головой, спокойно. Или промолчать, сделать в биографии прочерк. Или же подождать момента. Ждал я, ждал и, кажется, дождался — не я о Белле, а Белла обо мне будет сейчас рассказывать. И не в кругу досужих сплетниц, а военному трибуналу, где за ложь — статья. Всё, что она скажет, станет моей характеристикой для суда. А также и обрисовкой нашей с ней совместной жизни.

Вся история с Беллой и теперешний ее финал явились для меня возмездием, самой настоящей карой вплоть до тюрьмы и сумы. За главное мое преступление — за измену своей первой любви. Остальное мелочи. Надо ли подробно описывать? За описанием потянется оправдание. Но если спросят меня на Страшном суде, какой главный грех я совершил, я назову прежде всего этот. Я не выполнил обета первой любви, не выдержал высоты абсолютной ценности, погряз в относительном, и горе мне, рабу низких страстей. Белла стала первой моей женщиной.

О нашей семейной жизни нельзя петь песни или слагать стихи, можно только давать показания. Пусть будет изложена точка зрения Беллы. Согласен я с ней или нет, не имеет значения. Я виноват в измене, остальное потеряло смысл. А трибунал как глаза судьбы и перст ее, трибунал — пути-дороги возмездия. Я взял вину на себя, не должен и не смею оправдываться. Белла и ее мать всего лишь распорядители моих кандалов.

По мнению Беллы (а также и по моему), я плохой муж, не мог семью обеспечить, только писал стихи и много о себе думал. Они меня приютили, кормили меня и обстирывали, но я, чуть что, сбегал от них в общежитие. Всё правда, одна только правда. Говорила она четко, обдуманно. «Мы постоянно ссорились, моя мать его терпеть не могла. Осенью мы его выгнали и предупредили, чтобы он уехал отсюда, иначе ему будет плохо. Но он наплевал на нас и связался с девицей легкого поведения Федоровой. Тогда я всё рассказала матери. Она депутат Верховного Совета, член партии с двадцатого года. Она написала заявление и пошла в МГБ, после чего я узнала, что он, — Белла кивнула в мою сторону, — арестован. Дружки его добиваются, чтобы он вышел из воды сухим, везде пишут, а сейчас отираются под окнами, — она повела острым подбородком в сторону окна. — Но мы с матерью этого так не оставим, я прошу трибунал это учесть».