Не жалею, не зову, не плачу...

Если бы я ударил себя в лоб от досады, если бы хоть как-то пожалел о своей промашке, они бы отстали. Но я не досадовал, я упорно твердил, нет смысла мне упираться и тянуть резину, — вот что приводило их в бешенство. Я будто с Луны свалился и не хочу учиться, как жить на Земле. Курохват напирал на меня с особым ожесточением: «Да ты пойми, чурка, сразу после войны дезертирам была амнистия! Их табуном из лагеря выпускали, я сам свидетель». Вместе с ним вся камера кричала: говори, что рванул из части в мае, а не в августе, а рюхнулись они потом. Лепи от фонаря, и попадёшь под ту амнистию. Меня поразило, как горячо и как лично заинтересованно они на меня нападали. Бремя доказательства лежит на обвинителе, пусть ищет. Если бы ты не подписал 206-ю, — тебе свобода! Камера гудела как никогда. У человека был шанс, и он его упустил, не исключено, и другой по глупости вот так же упустит, вот почему возник в камере бурный ликбез и пошла накачка, чтобы этого больше не повторилось. Как будто мне очень хочется получить срок, нет же! Но зачем я буду лгать, зачем позориться, если всё равно ничего не получится. «Он всё поймёт, когда сядет в пятый раз!» — кричал Трахтенберг. «Ты должен перед Кумом стоять насмерть! — кричал Юрик Орда. — Мотай ему нервы до последнего». «Он хочет легко отделаться!» — костерил меня Трахтенберг, почему-то в третьем лице. «Падла, ему надо пасть порвать! — ярился Курохват, на всякий случай держась от меня подальше. — Перед кем он тут роль играет?»

«Да в гробу я видел крохоборство, только зря время тянуть!»— орал я в ответ. Я не понимал их лая и хая. На свободу я хотел не меньше других, а больше, меня ждала любимая через две остановки от тюрьмы. Но какой смысл мне врать, если я вижу: не проханже. Я возмутил всю камеру, я нарушил тюремную мораль, отказываюсь мотать нервы следователю, помогаю Куму своим поспешным согласием. Однако подумать есть над чем. Неужели прокурор Федорец в первый наш разговор намекал мне на ту амнистию? Невероятно. Он видел, незачем меня сажать, дело мое пустяк, и если я сбежал в апреле — мае, тогда всё просто. Но у меня не было опыта, и никто мне раньше не подсказал. А сейчас камеру оскорбляло мое высокомерие, нежелание изворачиваться, пускать чернуху. Еще немного, и стали бы меня метелить дружно и от души, чтобы сломать мне бараньи рога. А меня злило, не хотят понять простых доводов. Достаточно допросить отца с матерью, моих сестёр, соседей по Ленинградской, когда я приезжал в отпуск — до Победы или после? Да еще фотография наша с Лилей на перроне, я в курсантской форме, погоны, фуражка и точная дата, 9 августа, 45 года. Зачем врать?

36

26-го июня день суда. Человек семьдесят заключённых собрали на тюремном дворе перед канцелярией. День начинался солнечный, будет жарко в прямом и переносном смысле. Мы стояли в шеренгу по два, руки назад, а напротив нас выстроился чинный конвой — милиция, все в белых кителях с пистолетами в кобуре. Особняком стояли два армейских автоматчика с саблями в ножнах. «Ого, кого-то трибунал венчать будет», — сочувственно заметил мой сосед по строю. Вышел начальник тюрьмы, с ним дежурный офицер с кипой дел в руках. Самой первой назвали мою фамилию. Даже две. Весь двор засыпан толстым слоем песка, как в Каракумах, тяжело шагать, но держись, шагай бодрее к своим архангелам, ты первый. За воротами сидел в машине Козлов в белом праздничном кителе, почему-то судилище для них праздник, глянул на меня весело: «О, даже побриться сумел!» В камере нельзя держать бритву, надзиратели усердно шмонали каждого, и всё равно находился дошлый зека, тоже талант, он проносил мойку — половинку бритвенного лезвия (мойка, видимо, от «умыть кровью»). Расщепив конец карандаша, мойку вставляли в щелку, стягивали концы ниткой и в темном углу камеры, подальше от глазка, кто-нибудь из умельцев сноровисто и ловко снимал щетину двумя-тремя движениями. Мойку берегли свято и брили только тех, кому на суд.

В трибунале встреча с адвокатом. Пожилой, в штатском костюме он выглядел неуместно среди пижонов-офицеров. Разговор со мной начал с трудностей: «Декан факультета выдал справку, что вы отчислены из института еще в прошлом году. Но я легко опроверг эту ложь. Однако факт остается фактом, институт от вас отказался, а это, как вы понимаете…» С деканом я встречался часто как староста, был его опорой на факультете, выполнял его просьбы и поручения — и вот, пожалуйста. Ну, сказал бы, мы ошиблись, теперь преступник разоблачен, мы просим воздать ему по заслугам, и всё такое прочее, но зачем так жалко врать да ещё в справке? Трибуналу мало преступления в 45-м, он собирал документы, какой я плохой сейчас, пять лет спустя, а при таком декане это легко сделать.