Не только Евтушенко

До меня гэбухе было до поры до времени не добраться – я мягко, но наотрез отказался встретиться с заочно-телефонным Зареевым, а потому мне стали казаться подозрительны любые гости в нашу московскую квартиру. Был грех, и даже не один.

Как-то, в отсутствие Лены, явилась молодая женщина с ребенком и развернула пеленки, но я отказался признать в этом младенце женского пола своего отпрыска, хотя с большим любопытством осматривал взрослую щель, которая начиналась у нее с голого лобка. По срокам вроде бы сходилось, но во время предполагаемого зачатия этого беби – я знаю точно – эта женщина, впоследствии известная деятельница либерального лагеря, целибат не соблюдала, и я мог бы назвать как минимум двух, с кем делил эту весьма привлекательную в постели партнершу с узким нерожалым влагалищем и быстрыми, бурными, громкими реакциями. Как сказала мне про нее ее приятельница: никогда не простаивала. «Кто это так громко орет?» – «Это соседка Катька, беременеет». Вот и забеременела невесть от кого. Так что, младенец мог быть и мой, но все-таки вряд ли. Тем более, аналогичный эпизод случился у меня в Питере, где мужской отпрыск, названный любимым моим мужским именем Антон, больше подходил мне во всех отношениях, включая пол, имя и одинокое сексуальное поведение его матери после романа со мной (муж не в счет – они прожили вместе уже лет пять, а ребенок всё не завязывался).

Потом явился прохиндей Женя Рейн и рыскал по квартире, как настоящий агент в штатском, я все время держал его в поле зрения, за ним нужен был глаз да глаз, абы что́ не обнаружил и не стырил, это ему раз плюнуть, он бы рыскал в любом случае, по собственной инициативе – из любопытства либо что утащить. За ним это водилось, без добычи никогда не уходил, и даже пострадавшие прощали ему эту невинную клептоманию. Когда невинную, а когда – винную. И не только. Никто не верил, что мне удастся получить с него давний должок. Лена, то ли оберегая мои нервы, то ли подначивая, сказала: «Забудь!» Это меня и подзавело. Мы шли с Рейном по Садово-Самотечной, и он мне долго доказывал, что ему эти деньги нужнее, чем мне. И вообще:

– Ну, нет их у меня, хоть режь! Пустой разговор.

– Они у тебя во внутреннем кармане.

– Будь ты проклят, – сказал он и протянул мне триста рублей.

Отомстил на следующее утро, как-то даже без юмора, присущего ему в устных байках: сообщил всем, что я выпал из окна какой-то редакции и лежу в реанимации у Склифософского. Знакомые звонили Лене, спрашивали, как я.

От него можно было ждать любого подвоха, особенно когда дело касалось вещей, денег или еды, а был он на редкость прожорлив, что объяснял своим большим телом, которому и топлива нужно больше, чем, скажем, моему. Однажды в ЦДЛ, где я был чуть ли не впервые, а он завсегдатай, Женя поставил меня в дико неловкое положение. Подвел к большому столу и познакомил с Георгием Владимовым, который только что приступил к разделке поданного ему мясного блюда, какого – не помню, но тут его позвали к телефону. Рейн посадил меня на его место, сам сел рядом и, придвинув владимовскую тарелку, быстро умял содержимое, кажется, все-таки бифштекс, а, когда Владимов вернулся, кивнул на меня:

– Вот, Жора, с кем нам теперь придется иметь дело.

Хотя именно Рейн убеждал меня неоднократно, устно и письменно, что делать в Питере мне больше нечего – не тот масштаб. Приводил себя в качестве примера и хвастал своим московским тестем-генералом, который разъезжает по огромной флигельной квартире на коне – на поверку генерал оказался майором, а может, подполковником, конь вымышленный, как Пегас, квартира, кажется, двухкомнатная. Вот мы и стали с ним двойными земляками – по Питеру и Москве.

А Владимов, боюсь, так и остался в убеждении, что это я слопал его блюдо.

Это что! Миша Гордин, сосед Рейна по питерской коммуналке в доме 19 на Рубинштейна, рядом с Сережей Довлатовым, дом 23, рассказывал, как тот подчистую объедал их с женой холодильник, не оставляя ни крошки, и сносил в ломбард доставшийся им от бабушек и дедушек антиквариат, который они потом выкупали, одолжив у друзей денег. И еще – что немыслимо было слушать его вранье и бахвальство по телефону.

– А ты не подслушивай!

– Стены тонкие.

В Питере я знал Рейна в черные для него дни, когда его жена Галя ушла к его другу Найману, а они были неразлейвода и парными конферансье выступали на тусах, садясь друг супротив друга. Женя сам ей изменял направо и налево, но это был сильнейший удар по его самолюбию, он даже весь как-то почернел, хотя куда дальше. Будучи сам ревнивцем, я ему очень тогда сочувствовал – как и Бродскому, когда его Марина Басманова мимолетно загуляла с Димой Бобышевым. Так распался их ахматовский квартет на две пары – рогачи Бродский и Рейн и орогатившие их Бобышев и Найман. Господи, до чего бабы делают нас уязвимыми!