Не только Евтушенко

С другой стороны, что за преступление переехать из одного советского города в другой? Тем более – в столицу? Спустя несколько месяцев мне позвонил московский гэбист и назвался Геннадием Геннадиевичем Зареевым. Как раз в это время я строчил свою горячечную исповедь флагелланта, которую критик теперь называет памфлетом, а я боялся так и остаться автором одной этой книги, хуже того – двух, но синонимических: «Романа с эпиграфами» и «Трех евреев», хотя выпустил еще пару дюжин и сейчас вот пишу эту, тоже исповедально-мемуарную – увы, не такую импульсивную, как те две, а на самом деле одна. Весь вопрос в эрекции. Наш давний спор с Бродским, на который не устаю ссылаться: стоячим писать или нестоячим. О, если б была такая творческая виагра взамен музы, а та перестала посещать меня регулярно, на каждую сочиняемую страницу, а только так, время от времени – случайный гость, наскучивший гостеприимством хозяина. Боюсь, и вовсе станут наши с ней отношения улицей с односторонним движением. Лена мне вчера говорит: если б ты подслушал юношей наш нынешний разговор, пришел бы в ужас. Я: пришел бы в ужас сейчас, если б подслушал разговоры того, кем я был сорок лет назад. Спросил как-то у Шемякина: будь его воля, какому возрасту он предпочел бы крикнуть – остановись, мгновение! Миша недолго думал и говорит: «Сорок, сорок пять». А я бы предпочел навсегда остаться тем тридцатитрехлетком, когда писал «Трех евреев».

Короче, я сказал Зарееву чистую правду, что занят и в обозримом времени встретиться с ним не могу. И не встретился. Тем не менее вставил неведомого мне Зареева в постскриптум «Трех евреев» – я все туда вставлял, что со мной происходило сиюминутно, а не только по памяти. Вот почему никакие это не мемуары, а тем более не памфлет, но исповедь грешного сына грешного века. Понятно, по художественным причинам я не мог прямо написать, что дал ему отлуп – это прозвучало бы непристойно героически, а предпочел загадку, с чем и были связаны потом пытливые вопросы Фазиля Искандера, который именно с этим типом и встречался неоднократно. Однако искусства ради лучше себя «безобразить», как говорил Лесков, чем героизировать.

– Что ты ему ответил? – пытал меня Фазиль.

Вот этот постскриптум к «Трем евреям»:

Легки на помине! Вчера поставил последнюю точку в романе, частично посвященном КГБ, и радовался, что с помощью слова избавился от наваждения, а сегодня, после долгого-долгого перерыва, впервые после моего переезда в Москву позвонили – оттуда: некто Геннадий Геннадьевич Зареев.

Еще один в герои просится!

Нет уж, увольте – опоздал, голубчик, роман закрыт, а писать еще один о КГБ нет ни времени, ни желания: с тоски можно удавиться!

Даже и любопытства нет.

Тема исчерпана.

Благодарю вас, товарищи, за материал, но более в нем не нуждаюсь, ибо сыт по горло, не вдохновляет, не стои́т на него, так что отказываюсь – разойдемся подобру-поздорову…

Отберите у меня к е*ене матери этот роман – мне его никак не закончить!

Вообще, своей художкой в «Трех евреях» я давал своим супротивникам кое-какие основания для сомнений и наговоров – не в том, что я говорю неправду, а в том, что говорю не всю правду. Ну, к примеру, окончательно распоясавшись в своем исповедальном стриптизе, я кончал главу такими загадочными, а с точки зрения моих зоилов, компрометирующими меня фразами:

Мне осталось поссориться с самим собой.

Я рву с Мнемозиной: навсегда.

– Говори, память!

– Молчи, память! Бога ради, молчи! Молчи, паскуда!

Однако сразу вслед, в дальнейших главах, я даю моей памяти разгуляться всласть, не оставляя ничего на ее донышке. Этим романом я себя опустошил окончательно, выскоблил, как врач-абортист. Или уподобим «Трех евреев» третьей рвоте, когда больше нечем, но ты все равно засовываешь два пальца глубоко в горло, прижимая язык к гортани.

– Он тебе больше не звонил? – терзал меня Фазиль, не веря мне и не веря себе.