Не так страшен чёрт, как его малюют (СИ)

— Такова воля государя, я ничего не могу поделать, — покачал головой Фролло. Предстоящая разлука тяготила и его. — Но ты вспомни, какие блага ждут тебя в его замке.

— Не нужны они мне! — шмыгнул носом глухой звонарь.

— Ничего не поделаешь, сын мой, — мягко уговаривал священник. — Может статься, его величество передумает и позволит тебе вернуться сюда, в Париж.

Последняя фраза несколько взбодрила Квазимодо, вселила в него надежду. Она одна и помогла бедняге не разрыдаться по-мальчишечьи, когда мэтр обнял и перекрестил его напоследок, когда за каретой Людовика захлопнулись монастырские ворота, отсекая звонаря от прежней жизни.

Замок Плесси-ле-Тур в местечке Ла-Риш был действительно великолепен. Многочисленные укрепления придавали ему грозное величие. Но Квазимодо не смотрел на красоту. Ничто не шло для него в сравнение с башнями, галереями, изваяниями собора Богоматери. Его удручали чужие стены, множество незнакомых людей, окликающих и рассматривающих его. Чужаки не выказывали враждебности, но и их любопытство непомерно докучало Квазимодо. Вдобавок его пугали свободно гуляющие по всему замку и прилегающим территориям собаки всевозможных пород и размеров. Горбун, вдоволь изведавший собачьих клыков ещё в детстве, всё время боялся быть растерзанным сворой. Особенно Квазимодо побаивался Голиафа, выпуклыми глазами отдалённо напомнившего ему Тристана. Собак будоражил его несуразный вид, неровная походка, они облаивали чужака, подходили вплотную. Однако псы не трогали его, лишь обнюхивали — тогда Квазимодо замирал, некоторые грозно приподнимали губу, демонстрируя клыки, но не более. По счастью, животные, привыкнув к странному человеку, со временем перестали обращать на него внимание.

В первый же день Квазимодо отмыли в купальне, расчесали жёсткие рыжие волосы, не знакомые с гребнем. Его старую одежду унесли, подарив взамен шёлковый голубой, расшитый лилиями камзол, такой же материи короткие штаны, плащ, шоссы и башмаки. Всё было новым, дорогим, праздничным, но горбуна не радовали обновки. Его угощали вкуснейшими яствами — кусок не лез ему в горло. Квазимодо буквально заставлял себя есть. Он стеснялся своих выпирающих зубов, низко наклонялся над тарелкой, прячась от чужих взоров. За едой он чавкал, кусочки пищи падали из его перекошенного рта, словом, зрелище трапезничающий Квазимодо являл не из приятных. Однако Людовик продолжал сажать его за стол рядом с собою, забавляясь реакцией гостей, старающихся не показывать явного отвращения.

Глухого горбуна тормошили, спрашивали — он отделывался молчанием или бормотал:

— Я не понимаю.

Квазимодо терялся, забывая от волнения уроки Фролло. Все обитатели Плесси-ле-Тур казались ему важными вельможами и он кланялся всем, вызывая смех. Когда внимание делалось совсем уж невыносимым, звонарь забивался в какой-нибудь укромный угол, где сидел часами, либо взбирался на крышу, обозревая с высоты окрестности замка. Это успокаивало его.

Очень скоро Людовик Одиннадцатый убедился, что задумка поселить Квазимодо в Плесси действительно никуда не годится. Одноглазый горбун дичился, постоянно прятался, молчал или отвечал невпопад и невнятно. Он совершенно не ценил высочайшей заботы. Поначалу король надеялся, что Квазимодо привыкнет и оттает, но всё продолжалось по-прежнему. С глухим оказалось невозможно беседовать так, как делал Клод. Король не знал языка жестов, горбун с трудом читал по губам. Но далеко не одно это препятствие мешало им найти взаимопонимание. Слишком велика была разница между ними. Превосходно образованный, повидавший мир и получивший богатый жизненный опыт Людовик не находил точек соприкосновения с простым звонарём, из-за своего уродства редко покидавшим собор. Только на три темы Квазимодо мог говорить долго и охотно: собор, колокола и, разумеется, Клод Фролло. Но королю подобные беседы скоро прискучили. Он окончательно разочаровался в живой игрушке.

Так Квазимодо прожил в Плесси-ле-Тур до августа. Он так и не привык к новому месту. Как дикий зверь противится попыткам приручить его, как куст лесного шиповника увядает в садовой почве, так и горбун противился, тосковал и увядал. Он с каждым днём становился всё более мрачным. Один только король ещё мог заставить бедолагу заговорить. Целыми часами горбун отсиживался по углам, пока слуги или солдаты не находили его убежище. Но окончательно существование его превратилось в ад тогда, когда Квазимодо всё-таки перешёл дорогу Оливье ле Дэну.

Королевский фаворит давно взирал на горбуна с брезгливостью. Он понимал, что близким советником Квазимодо не стать, но его ревнивую натуру злило уже одно то, что король возится с уродцем. Оливье был не в том возрасте и не в том положении, чтобы устраивать над глухим злые каверзы, однако он обладал оружием, куда более страшным, чем меч Тристана, а именно хорошо подвешенным языком. До поры до времени Оливье не прибегал к нему, но один случай окончательно настроил его против Квазимодо.