Навстречу Нике

Полив цветы, заставляю себя вернуться к письменному столу. Если не работать изо дня в день, теряешь ритм, выпадаешь из в высшей степени своеобразного потока времени, вещей, людей и событий. Чем дольше перерыв, тем труднее вернуться.

Бывает, оторванный от работы, некоторое время чувствуешь себя, как рыба вынутая из воды, трепыхаешься, бьёшься. Затем, если всё же не удалось вовремя включиться, всё засыхает, мертвеет. Настаёт критический момент, когда ты уже не можешь вернуться в тот самый поток…

Настоящее творчество – это совсем другой способ познания, чем поневоле поверхностный, часто бессмысленный труд журналиста. Не только я, все, кто занимается журналистикой, знают о ничтожном коэффициенте полезного действия этого труда.

С самого начала внештатной деятельности я заподозрил бессмысленность этого занятия, но оно давало возможность приносить справки в дирекцию института, время от времени получать ничтожные гонорары. И познать страну. Со временем я объездил ее всю. Единственный регион, куда меня не заносило и где я так до сих пор не был – Урал.

Находясь в командировках, я вёл жизнь, полную приключений. Порой опасных. Но до чего же азартно было вырываться из родительского гнезда, из тесноты нашей комнатёнки, чувствовать себя свободным.

Помню, на один из гонорарчиков я купил свой первый в жизни галстук – синий, атласный с поперечной красной полосой.

Повязанный этим галстуком, я появлялся на стройках Москвы, на Карачаровском механическом заводе, где делали лифты, в Академии наук. Было мне девятнадцать–двадцать лет.

До тебя оставалось жить почти полвека.

За всем этим я продолжал заниматься главным своим делом – писал стихи.

Много читал. Научился читать профессионально. Пытался понять, что и, главное, как выражает своим произведением автор. Почему у него получается или не получается. Словно беседовал с Гомером, Толстым, Сервантесом, Лесковым. Неплохие были у меня собеседники.

Иногда я вычёркивал карандашом лишние с моей точки зрения абзацы и даже целые страницы, исправлял строки в стихах Есенина, покушался даже на Маяковского. Которого продолжал любить.

Писать собственные стихи становилось всё труднее. Приходило понимание того, что необходимо преодолеть инерцию всей предыдущей литературы. Необходим свежий взгляд на изменяющийся мир.

Показать новые стихи было некому. Не с кем было посоветоваться, может быть, поспорить.

Руководитель моего поэтического семинара при всём своём таланте был чудовищно необразован, благодушен. Получив сталинскую премию, приобрёл автомобиль, дачу. Бывший футболист, он в своей новой квартире на Соколе гонял из кабинета на кухню, оттуда в спальню и гостиную футбольный мяч, во время разговора подбивал меня пасовать ему и приговаривал: «Не высовывайся. Иначе выгонят, и я для тебя, Файнберга, ничего не смогу сделать. Придумай себе псевдоним. Играешь без ферзя».

В газетах, журналах продолжали появляться произведения однокурсников. У меня же не было напечатано ни одного стихотворения.

Но я предпочёл жить с открытым забралом.

Опять уходил в книги. Добрые люди давали мне (почему–то всегда только на сутки) давно изданные, пожелтевшие книжечки стихов акмеистов, конструктивистов. Как–то в ныне уже несуществующем букинистическом магазине рядом с гостиницей «Националь» я углядел и купил четыре тома сочинений Велимира Хлебникова – гениального безумца, если сказать по правде.

Мои читательские интересы сильно расходились с институтской программой. Величия некоторых литературных памятников, например «Слова о полку Игореве» или романа «Воспитание чувств» я в ту пору не ощущал. Не все курсы лекций, а я имел право их посещать, казались мне интересны.

Однажды зимой ректор представил нашей аудитории некоего невзрачного человека в потёртом костюме, сказал:

— Пришло указание ввести новый курс – белорусская литература. Вы обязаны знать литературу хотя бы одной из республик СССР.

Он вышел. А человек, взобравшись на кафедру, честно объяснил:

— История бэлорусской литэратуры нэ столь интэрэсна, сколь трагычна.

Мне стало жаль этого дяденьку, да и белорусскую литературу. Через месяц он покорно поставил зачёты всем нам, лоботрясам, так ничего и не пожелавшим узнать о его предмете.

Гораздо хуже обстояло дело с другим предметом.

Незадолго перед летними каникулами всем раздали новенький учебник по языкознанию, написанный нашим лектором – профессором Реформатским. Тут нужно было сдавать уже не зачёт, а экзамен. Ходили слухи, что по итогам этой сессии из института будут отчислять.

Старшекурсники рассказывали страшные вещи: профессор так любит свой предмет, так зверствует, что не существовало ни одного студента, который при сдаче экзамена не был бы с позором изгнан им вон три, а то и четыре раза. Один поэт, бывший солдат морской пехоты, якобы сдал экзамен на «тройку» после двенадцатой попытки!

И всё же я легкомысленно, как, впрочем, многие другие, удосужился пролистать учебник лишь в ночь перед экзаменом. К утру у меня голова пошла кругом от каких–то юсов больших и юсов малых, казавшихся тарабарщиной лингвистических сведений.