Едва я успел наживить и закинуть обе удочки, как их поплавки задёргались. Одного за другим вытащил я двух карасей. Действительно золотистых. Но крохотных. Каждый из них был чуть побольше медной монеты. Как я ни старался – менял крючки, насаживал на них сразу по несколько штук мотыля, клевала только мелочь. Жалко и бессмысленно было губить этот детский сад.
Я уже начинал сматывать удочки, как налетел порыв ветра, полил дождь, раздался раскат грома.
Когда я выбежал к краю шоссе, обрушился настоящий ливень, моментально промочивший меня насквозь. Даже в ботинках захлюпала вода. Редкие проезжающие автомашины не останавливались, несмотря на мои отчаянные призывы. Преодолевая ветер и дождь, я побрёл было к остановке, как увидел, что навстречу из зыбкого водяного мира надвигается грузовик, в кузове которого проявился большой кирпично–красный контейнер.
Без всякой надежды я поднял руку.
Грузовик приостановился. В кабине сидели трое рабочих в спецовках. Я попросил подбросить меня хотя бы до ближайшей станции метро.
— А тебе вообще куда надо?
— На Огарёва. Рядом с Центральным телеграфом.
— Дашь на три бутылки «жигулёвского», довезём. Нам по пути.
— Дам, – от озноба у меня уже зуб на зуб не попадал.
— Лезь в кузов, потом в контейнер, он пустой.
Уж не представляю теперь, как мне удалось вскарабкаться на грузовик, раскрыть под напором ливня тяжёлую дверь контейнера.
Машина тронулась в путь. Я стоял, пытаясь придерживаться за стены покачивающегося деревянного ящика. С меня текло. Чтобы не простудиться, я решил снять и выжать всё, что на мне надето, вылить воду из ботинок.
Сдирать с себя липнущую к телу одежду крайне неудобно, скажу я тебе. Тем более, в темноте контейнера.
И всё–таки, набив несколько ссадин, я исхитрился раздеться догола. Выжал вещи. Теперь предстояло напялить их на себя.
Вдруг грузовик резко затормозил. Тяжёлая дверь контейнера от этого распахнулась.
Здесь, в центре Москвы, оказывается, не было никакого ливня. Ярко светило солнце. Грузовик стоял перед красным сигналом светофора.
А на троллейбусной остановке толпились люди. И они увидели, как абсолютно голый человек в кровоподтёках, выйдя из контейнера, пытается потянуть на себя его дверь. Видела бы ты их изумление и ужас!
…С тех пор по Москве поползли слухи, о том, что КГБ перевозит свои жертвы в голом виде в контейнерах с надписью «Таранавто». Сам слышал.
…Один в квартире, где повсюду попадаются твои игрушки. Грустно покачиваются в проёме двери у входа в спальню разноцветные деревянные качели.
Выхожу в уставленную и увешанную цветами лоджию. Сверху, с нашего третьего этажа виден красный «запорожец», скромно стоящий у тротуара в ряду иномарок и «жигулей».
Кажется, очень скоро и у нас появятся «жигули»! В семейной жизни произойдёт революция – Марина сядет за руль. Возникнет повод для постоянного беспокойства за неё. И за тебя тоже.
Маринина мама продала свою квартиру в Киеве, уезжает навсегда в Германию, в город Ганновер, куда несколько лет назад уже переехала с мужем и дочерью младшая сестра Марины.
Германия во искупление своей страшной вины перед убитыми во времена фашистского рейха миллионами евреев теперь принимает у себя любого, в ком течёт еврейская кровь, обеспечивает вполне приличное жильё, ежемесячное пособие.
Конечно, всё это замечательно. Удивительно. Дай Бог здоровья бабушке Ляле, как ты её называла, когда она приезжала к нам погостить.
Про мою маму ты говоришь: «У меня есть бабушка Белла, которая на небе».
…Гложет только одна мысль: какое отношение имеют люди, уезжающие вкусить комфортное, дармовое существование, к тем, кто пережил пароксизм ареста, эсэсовских концентрационных лагерей, непреходящий смертный страх перед неизбежной гибелью, кто, порой с ребёнком на руках, видел последнее, что было суждено увидеть на земле – хари автоматчиков в нацистской форме. Или вдохнул ядовитый газ «циклон», прежде чем быть брошенным в огненную пасть крематория.
Мне скажут: «И оставшиеся в живых евреи познали голод, бомбёжки, эвакуацию». А русские, украинцы, белорусы, молдаване?..
Я бы ни за что не поехал жить в Германию ещё и потому, что там на полях, уже смешанный с землёй, вопиет прах, развеянный из труб крематориев, пепел замученных моих одноплеменников, которых я, будучи тогда мальчишкой, не смог уберечь.
Господи! Прости меня за то, что я не могу простить!
…Так вот, бабушка Ляля доживает последние недели в уже проданной квартире. Полученные 18 тысяч долларов она разделила на три равные части. Одна часть – младшей дочери, одна – себе, шесть тысяч благородно дарит нам.
Марина сразу решила, что это неожиданно свалившееся богатство она тоже разделит на три части. Купит, пусть не новые, «жигули», устроит капитальный ремонт квартиры с заменой кухонной мебели. Оставшаяся треть денег пойдёт на мелкие семейные нужды, на поездку к дону Донато. Чтобы мы не слишком обременяли его.
Вчера Марина и ты уехали вечерним поездом «Москва–Киев» прощаться с бабушкой.