Навстречу Нике

В Сталинграде, оставшись на ночь в редакции, я прямо на машинке гневно настучал большой очерк о том, что немыслимо неделями оставлять без хлеба людей, выращивающих пшеницу, о кровавой драме в Клетской. Был уверен, главный редактор очерк пригладит, сократит, но всё–таки опубликует.

Прочтя моё произведение, редактор молча взял спички, сжёг листок за листком над корзиной для мусора. Осведомился, не сделал ли я второй экземпляр, не осталась ли копирка.

По его настоянию, я должен был немедленно бежать в Москву. Тут же забронировал билет на ближайший поезд, продиктовал секретарше хорошую характеристику, попросил бухгалтершу срочно произвести со мной окончательный расчёт.

Вконец затравленный, я шёл из редакции в гостиницу, чтобы за оставшиеся до отъезда часы как–то придти в себя, зайти в парикмахерскую, подстричься, вымыть голову, побриться. К вечеру жара стала спадать. Но я по привычке старался держаться в тени бесконечных, как лабиринт, деревянных заборов.

Шёл и думал, как ни странно тебе покажется, о своём приятеле А. М.

Последние годы я сделался невольной причиной его постоянной зависти. Он завидовал моим стихам. Тому, что из всех наших общих знакомых молодых поэтов меня одного приняли в Литературный институт. Он ни разу не сказал мне об этом, но я чувствовал, что теряю друга. Будучи слабохарактерным, можно сказать, ленивым парнем, он представить себе не мог, чего мне стоили все эти «успехи».

Путь к гостинице вёл мимо исторического места – разбомблённого универмага, в подвале которого был пленён командующий фашистской группировкой фельдмаршал Паулюс.

В данный момент из подвала вышла группа военных, сопровождавших хорошенькую белокурую женщину. Налетевший ветерок облепил тонким платьем её стройное тело. «Кто обещал поехать кутить за Волгу?!» – задорно сказала она.

Почему–то до сих пор звучит в ушах её голос.

Я решительно повернул в проход между двумя заборами. И увидел идущего прямо на меня тощего пожилого человека. Он нёс чёрную хозяйственную сумку из так называемого кожемита. С точно такой же мой папа ходил в магазин за картошкой.

— Парень! Купи рубаху!

— Какую? – зачем–то переспросил я.

Человек опустил сумку в придорожную пыль, нагнулся, достал из неё плоский газетный пакет. Я развернул его. Там была абсолютно новая мужская рубашка несколько диковатой расцветки – красная в тонкую белую полоску.

— Почем? Какой размер?

— Сорок первый, – ответил человек и назвал цену.

Она показалась мне приемлемой. В те годы рубашку, да и вообще одежду достать было трудно. «Куплю папе, – подумал я – Будет рад получить от меня подарок».

Вручил продавцу требуемую сумму. Прежде чем пересчитать деньги, он на минуту положил пакет в сумку. Пересчитал. Отдал пакет. И мы разошлись.

…Я восседал в кресле гостиничной парикмахерской с покупкой на коленях. Подвергался стрижке, мытью головы. Когда парикмахерша ушла с кувшином за горячей водой для бритья, мне вздумалось полюбоваться на своё приобретение.

Я развернул газету. Там оказался слой сухих, пережаренных зноем листьев.

Как я впоследствии узнал, этот способ обмана наивных простаков, когда один пакет подменяют на другой, называется «кукла». Если бы я не загляделся на белокурую красавицу, если бы не свернул от зрелища соблазна в проулок, я бы не встретил мошенника.

71

Теперь, прочтя всё, что до сих пор здесь написано, сама можешь видеть, по какой тонкой грани я шёл.

Чуть ли не всегда балансирую между жизнью и смертью. Смотри, Господь зачем–то ставит меня во главе восставших казаков и затем при помощи аэроплана фантастическим образом спасает от неминуемой гибели.

Почти все истории, о которых я поведал, не боюсь показаться смешным и глупым, тоже были чреваты опасностью.

Впрочем, подобное по–своему происходит с каждым.

Таков этот мир, куда ты постепенно входишь.

…Вернулась из Киева усталая, капризная. Слышу, как воюешь с Мариной в ванной, ни за что не хочешь, чтобы она тебе вымыла голову. Снимаю с себя ковбойку, часы, спешно иду к ним, чтобы дело не дошло до слёз.

Марина никогда не отдыхает, не может позволить себе расслабиться. В сущности, двое детей: ты и я.

Отсылаю её из ванной, тем более, в комнате звонит телефон.

Мы с тобой живо вымоем головку, играючи. Очень хорошо помню, как я тоже не любил эту процедуру, как мне для отвлечения ставили в корыто бюстик смеющейся девочки, которая почему–то называлась Катя.

— Смотри, берем вот эту леечку для цветов и будем поливать Нику. Чтобы быстрее выросла. Вот так. Вода тёпленькая, не горячая.

— Папа! Не хочу мыть голову!

— Всё! Вот только смоем шампунь. Помогай мне руками, смывай пену! Теперь возьми лейку, сама делай себе дождик. Чего вопила? Тебе не стыдно?

— Стыдно.

Стоя, льёшь на себя воду из лейки. Какая ты стройненькая! Словно фигурка танцовщицы на античной вазе.

— Мамочка! А мы помылись! – кричишь ты, когда я, наконец, отворяю дверь душной ванной. – Возьми меня!

Для тебя само собой разумеется, что я не должен, не могу нести свою доченьку по скользкому от брызг кафельному полу.

Марина окутывает тебя большим махровым полотенцем, переносит в спальню.