Наше неушедшее время

В Москве в 1955-м сенсацией был выход повести Эренбурга «Оттепель». Эта повесть дала название тем переменам в нашей стране, которые стали тогда происходить. Повесть вызвала большой интерес и оживление, но и резкую критику. Ее заклеймил в печати Фрол Козлов, глава Ленинградской парторганизации, да и не только он. Но это лишь придало ей популярности.

Я совершенно случайно побывал на первом ее обсуждении в Союзе писателей. Обсуждение узкое, келейное – в секции прозы.

Все литераторы пришли вовремя, но собрание не открывали. Прошло два часа. Пошел шепот, что организаторы никак не могут добраться до высокого начальства в ЦК партии, необходимо получить инструкции: как же отнестись к этой повести, что делать. Дело считалось серьезным.

Но добраться куда надо, видимо, не смогли.

Наконец, собравшиеся потребовали все-таки начать. И тогда председатель секции Юрий Либединский сказал, что правление Союза писателей поручило секции прозы разобраться: отчего это «всеми уважаемого Илью Григорьевича постигла такая творческая неудача». Сразу же встал Сергей Антонов, член правления, и заявил, что правление такого задания не давало. Либединский, смутившись, ответил, что сам он был на даче и судит с чужих слов.

Что тут началось! Чего только ни было наговорено – с каких только сторон и позиций! Кончилось тем, что заставили говорить самого Эренбурга. Он произнес буквально две фразы:

– Вы все видели, что тут происходило. Каждый делает свои выводы.

Собрание показало, какой разброд царил в обществе. В перерыве я подошел к Эренбургу, выразил ему свою поддержку.

* * *

А в Институте истории на первом заседании, где я был, обсуждалась статья Альберта Захаровича Манфреда. Спокойно. Оживление наступило после того, как кто-то назвал ее публицистичной. Альберта Захаровича это задело за живое. Реагировал он бурно: защищал право историка на свой собственный, не какой-то безликий, широко утвердившийся сейчас стиль.

– Я, – сказал он, – учусь стилю у Анатоля Франса.

Существо статьи Манфреда, наверно, интересовало не всех. Но манера и стиль исторических работ – это близко каждому. И разгорелась дискуссия. Историки Франции – Борис Фёдорович Поршнев, Фёдор Васильевич Потёмкин, Александр Иванович Молок, Энна Адольфовна Желубовская, приехавший из Одессы Вадим Сергеевич Алексеев-Попов – все высказались не только о проблемах стиля вообще, но и о языке Анатоля Франса.

И почти у каждого, что меня поразило, нашлось, что сказать.

Это было одно из первых таких искренних и оживленных обсуждений в Институте истории. Можно ли было всего лишь несколькими месяцами раньше публично сказать: «Я учусь стилю у Анатоля Франса»?

Учиться можно было только у «классиков марксизма-ленинизма».

Сталина уже нет, и языки чуть-чуть развязались после многих лет молчания или казенных слов.

Институтская жизнь стала очень интересной. На Волхонке, 14, в бывшем голицынском особняке, где когда-то останавливалась Екатерина II, находились гуманитарные институты: истории, экономики, философии. Крупнейшие гуманитарные диспуты проходили в этих стенах в огромном конференц-зале. Дискуссии были самые разнообразные. Выступали и те, кто возвращался, отсидев долгие годы.

Объявления обо всех наиболее важных заседаниях вывешивались у входа в здание. Там поначалу висела и мемориальная доска о том, что тут выступал Сталин. Потом доску оттуда убрали, перенесли в конференц-зал.

Интересных людей в Институте и вокруг Института – много. Лучшие историки страны.

Конечно, и тут не без смеха. Ученый секретарь института, собрав нас, аспирантов, вещала:

– Ведь вам же даны такие возможности! Изучайте языки, какие хотите. А ведь никто не подал заявок ни на канадский язык, ни на австрийский.

А научная руководительница одного аспиранта-американиста спросила его:

– На каком языке говорят эти ваши американские негры?

На обсуждении рукописи книги Льва Слёзкина новый сотрудник, только что переведенный в институт из ЦК партии, возмутился:

– Вот тут у автора полно цитат разных авторов, с разных языков. Надо все это проверить.

– Ну, что ж, проверяйте.

– Но я же этих языков не знаю!

Были и присланные в институт выпускники Академии общественных наук. Один из них взял тему о бактериологической войне, которую американцы якобы вели в Корее.

Но таких людей в институте было меньшинство.

Из тогдашней аспирантской молодежи выросли известные ученые и организаторы науки. В институте работали и отпрыски партийной элиты. Сестра Суслова, дочь члена Политбюро Кира Первухина. В секторе новейшей истории – две Светланы: дочь Молотова и отсидевшая в тюрьмах и лагерях дочь Бухарина. С пропагандистскими идеями они не выступали.

ХХ съезд партии, февраль 1956-го. Казалось, обстановка прояснилась. Поток освобожденных из лагерей резко возрос. Тех, кого в 53-м и 54-м выпустили лишь как амнистированных, объявили реабилитированными. На работу стали зачислять тех, кого прежде даже к окошку отдела кадров не подпускали.

Перемены отзывались и во внутренней жизни института.