Наше неушедшее время

Один из выживших обвиняемых писал потом, что реакцией «на публикацию ТАСС был панический ужас перед медициной, охвативший широкую обывательскую массу. В каждом медике, независимо от ранга, видели вредителя, обращаться к которому за лечебной помощью было рискованно. Муссировались “достоверные” слухи о многочисленных фактах ухудшения здоровья и течения болезни у больных после применения назначенного врачом лечения».

Многие врачи были уволены, арестованы. Преследованиям подверглись не только врачи. По стране пошла лютая кампания антисемитизма[86].

* * *

Среди моих друзей прямой жертвой новой кампании первым стал Георгий Доброборский. Студент Политехнического института. Он лежал в больнице с неизлечимой болезнью. Врачи не скрывали, что жить ему осталось несколько недель. А тут в ленинградской газете «Смена» появилась о нем статья. Будто он, взяв бюллетень, отправился на Кавказ и чем-то спекулирует. И прикрывает его «тетя Циля».

От студентки Иры Веригиной, которую он любил, мы услышали, что эта статья его добила. Он не прожил и обещанных трех недель.

Опровержение в газете «Смена» появилось. Конечно, уже после смерти Сталина и официального признания, что «дело врачей» – выдуманное. В рубрике «По следам наших выступлений» – одна строчка: факты, приведенные в фельетоне, опубликованном такого-то числа, «не подтвердились». Всё! Ни названия фельетона, ни имени Доброборского.

Мне многие настойчиво советовали взять фамилию мамы, русскую, и отказаться от еврейской, которую я получил от отца. Очень многие так делали. Даже Солженицын. У него отчество было: Исаакович, а он стал Исаевичем. Имя Исаак ведь не обязательно еврейское, но он все-таки поменял. Наверно, боялся что его сочтут евреем.

Мне, казалось бы, пойти на такой шаг было легко: я ведь с отцом жил очень недолго: он многие годы провел в ссылках. И все же я не стал менять фамилию, отказываться от отца.

Опасность нависла, конечно, не только над евреями. Известно, что в истории нашей страны антисемитизм, может быть, еще больше, чем любая другая разновидность ксенофобии, всегда шел в одной связке с кампаниями против интеллигенции, против либеральных влияний, против Запада. Правда, и среди интеллигенции нашлись те, кто ликовал из-за очередной вспышки антисемитизма (убирают конкурентов!), но таких было меньшинство. Другие же видели в этом начало нового 1937-го.

Конечно, мы, студенты, видели далеко не все. И то, что видели, не всегда могли понять. Жили, как и все вокруг, слухами. Никакой подлинной информации ни газеты, ни радио не давали. Громадные успехи «великих строек коммунизма». Козни проклятых капиталистов… Но вот о том, где и как живут миллионы выселенных кавказцев и крымских татар, и что Ашхабад снесен с лица земли землетрясением – об этом в газетах не упоминалось.

Все это было типично для последних сталинских лет, на которые и пришлась моя студенческая жизнь. И забывать об этой позорной странице нельзя, чтобы, не дай Бог, это не повторилось.

Поэтому хочу напомнить, какой жизнь была для нас, студентов.

Я понимаю, конечно, что веду свой рассказ сумбурно. Но события – малоприятные – очень уж похожи друг на друга.

Не дай Вам Бог такого!

Каково мне было в ту пору с моими-то анкетными данными, с отцом в ссылке? Сперва опустились руки. Но потом, уже на пятом курсе, залез с головой в работу. Даже ездил в Москву, находил в Ленинской библиотеке книги, которых не было в Ленинграде.

Казалось ли это каким-то выходом? Конечно, нет. Никаких перспектив для себя я не видел ни в Ленинграде, ни где-либо еще. Тогдашнее настроение таких, как я, с точностью передал Александр Галич:

Как же странно мне было, мой Отчий Дом,
Когда Некто с пустым лицом
Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том
Я не сыном был, а жильцом[87].

Зачем же я работал, да так истово? То, о чем я читал – история Африки, – так бесконечно далеко от этой ежедневной нервозности, что отвлекало меня, заставляло меньше думать об окружающей действительности. Было спасительной отдушиной.

И вдруг – искра надежды. Бывают же чудеса!

Весной 1952-го я познакомился с биологом Павлом Викторовичем Терентьевым. До лысенковского разгрома генетики он был профессором Ленинградского университета. После – безработный. Все же взяли в Вологодский пединститут, но, кажется, на птичьих правах. Мудрый был человек. Политики старался не касаться, о ней говорил сдержанно: раньше его чуть не посадили за какие-то высказывания в письмах. Я его встретил, когда гостил в Вологде у Игоря Кона, моего ближайшего друга.

В 1952-м мне повезло. Предложили работу.

Среди «великих строек коммунизма» намечалось строительство громадных водохранилищ на Волге и на Дону. Необходимо было изучить опыт Рыбинского водохранилища, созданного еще до войны.

Создали биологическую станцию на Рыбинском водохранилище в селении Борок, возле имения народовольца Николая Морозова. Дело считалось важным, начальником назначили Папанина.