Народ, или Когда-то мы были дельфинами

Наконец ей удалось оттянуть курок, совсем как учил капитан Робертс. Раздался двойной щелчок. Кокчик называл это «двухфунтовым звуком». Когда она спросила почему, он объяснил: «Потому, что если человек услышит такое в темноте, он тут же теряет два фунта… весу!»

Поулгрейв, во всяком случае, сразу притих.

– Я выстрелю, – соврала она. – Не двигайтесь. Хорошо. Теперь слушайте меня. Я хочу, чтобы вы убрались отсюда. Вы здесь никого не убивали. Убирайтесь. Прямо сейчас. Если я увижу вас тут еще раз, я… в общем, вы об этом пожалеете. Я вас отпускаю, потому что у вас была мать. Кто-то по-настоящему любил вас, кто-то старался научить вас хорошим манерам. Впрочем, вам все равно не понять. А ну вставайте и вон отсюда! Выходите из хижины и бегите, чем дальше – тем лучше! Быстро!

Скрючившись и пытаясь так бежать, прикрывая рукой сломанный нос, истекая соплями и кровью и, уж конечно, не оглядываясь, Поулгрейв умчался в зарево заката, словно краб, что пытается, спасая свою жизнь, скрыться в полосе прибоя.

Дафна села, по-прежнему держа перед собой пистолет и ожидая, пока хижина перестанет вращаться.

Она посмотрела на молчаливого Фокслипа, который так и не пошевелился.

– Зачем ты был такой… дурак? – спросила она, потыкав его пистолетом. – Зачем убил старика, который грозил тебе палкой? Ты стреляешь в людей, не раздумывая, и сам же называешь их дикарями! Почему ты такой дурак, что счел меня дурой? Почему не стал меня слушать? Я же тебе сказала, что мы поем пивную песню. Неужели трудно было бы просто подпеть? Но нет, ты считал себя умнее, потому что они дикари! А теперь лежишь мертвый, с дурацкой улыбочкой на глупом лице. Ты мог остаться в живых, но ты ведь меня не послушал. Ну что ж, мистер идиот, теперь у вас куча времени, так что слушайте! Дело в том, что пиво готовится из очень ядовитого растения. Этот яд парализует все тело сразу. Но, видите ли, в человеческой слюне есть особые вещества, и если плюнуть в пиво, а затем спеть пивную песню, оно превращается в безобидный напиток с ореховым привкусом, и, кстати, все говорят, что я здорово улучшила его вкус. Чтобы пиво стало неядовитым, нужно меньше пяти минут, ровно столько, сколько требуется, чтобы спеть официальную пивную песню. А можно просто повторить: «Ты скажи, барашек наш» шестнадцать раз. Потому что, понимаешь, дело не в песне, а в сроке ожидания. Я это сама установила с помощью научных экспериме… ик, – она рыгнула, – прошу прощения. Я хотела сказать «экспериментов».

Она прервала монолог, чтобы вытошнить пиво, а заодно, судя по ощущениям, и все, что она съела за последний год.

– А ведь вечер мог быть таким прекрасным, – сказала она. – Ты знаешь, что собой представляет этот остров? Хотя бы догадываешься? Конечно, нет, потому что ты дурак! И покойник! А я – убийца!

Она разразилась слезами, большущими, безудержными, и принялась спорить сама с собой.

«Но послушай, они же мятежники! Если бы их судили, их бы приговорили к вешанию!»

(Не к вешанию, а к повешению. Но для этого и нужны суды – чтобы одни люди не убивали других только потому, что те, по их мнению, заслуживают смерти. В суде есть судья и присяжные, и если обвиняемого находят виновным, его вешает палач, аккуратно и в соответствии с процедурой. Палач сначала преспокойно позавтракает и, может быть, прочитает молитву. Он будет вешать приговоренных спокойно, без гнева, потому что в этот момент он представляет собой закон. Так это устроено.)

«Но все видели, как он застрелил Атабу!»

(Верно. Значит, все и должны были решить, что с ним делать.)

«Как они могли решить? Они ведь не знали того, что знаю я! А ты знаешь, что это за люди! У них было четыре пистолета! Если бы я не убрала их с дороги, они бы перестреляли других людей! Они говорили о захвате острова!»

(Да. Но все равно то, что ты сделала, было убийством.)

«А что же тогда палач? Он тоже убийца?»

(Нет, потому что так провозгласило большинство людей. Для этого и существует зал суда. Там вершится закон.)

«И тогда все становится правильно? А разве Бог не сказал «не убий»?»

(Да. Но потом все сильно запуталось.)

В дверном проеме что-то зашевелилось, и рука Дафны подняла пистолет. Затем мозг велел руке опустить его.

– Хорошо, – сказал Мау. – Я не хочу, чтобы в меня стреляли второй раз. Помнишь?

Слезы потекли снова.

– Прости меня. Я тогда думала, что ты… что ты дикарь, – кое-как выговорила Дафна.

– Что такое дикарь?

Она показала пистолетом на Фокслипа.

– Что-то вроде него.

– Он умер.

– Мне очень жаль. Он непременно хотел выпить свое пиво.

– Мы видели другого, он бежал к нижнему лесу. Он был в крови и хрюкал, как больная свинья.

– Потому что он не захотел пить пиво! – провыла Дафна. – Прости меня… я привела сюда Локаху…

Мау сверкнул глазами.

– Нет, это они его привели, а ты отослала его прочь с полным желудком, – сказал он.

– Приплывут другие! Они говорили об этом, – выдавила из себя Дафна.

Мау ничего не сказал, только обнял ее за плечи.

– Я хочу, чтобы завтра устроили суд, – сказала она.

– Что такое суд? – спросил Мау.