Наглое игнорирование

Фрицы отштурмовали, боезапас весь спустили, улетели. Тихо стало. Поехали туда аккуратно. Гляжу – там под насыпью паровоз вверх колесами, вагоны кучей валяются – уже выгорели, но как раз от них дымок. Дальше на рельсах – тоже завал из вагонов, громоздятся кучками, словно спичечные коробки. Но бомбили не их. Ничего не понятно – никого не видно, кого тогда долбили? Опять мотор заглушили. Стали слушать. А оттуда из-за насыпи какой-то шум.

— Какой? — заинтересовался Волков.

— А даже и не объяснишь. Вот было у нас в разведбате два парня из Сибири, да еще якут. Они, бывало, так пели. Горлом этак, знаешь, не как у нас принято. И еще вот как бы туда добавить звук – у нас артисты были с концертом, одна мадама на такой скрипке здоровенной пилила. В пол уперла – и давай смычком наяривать. Вот какой-то такой звук – постарался максимально понятно объяснить ситуацию танкист. Волков кивнул. Пение такое он не слыхал, но что такое здоровенная скрипка, которую на руках не удержать – в кино видал. В фильме "Веселые ребята" как раз из такой музыкант словно из лука дудками стрелял. Кивнул, дескать – понял. Глухой продолжил задумчиво;

— Совершенно непонятная обстановка. Пылища с той стороны после бомбежки и звук этот. Словно отовсюду. А время поджимает. Завели – поехали, я танкошлем на палке поднял из люка – чтоб торчал. Завлекуха – если враг увидит – обязательно бахнет, цель приятная. Но – никто не стреляет. Добрались до насыпи. Шум сильнее. Хочешь – не хочешь, а надо лезть. Вылез из люка, встал на башне. Такое, знаешь, ощущение, словно голый на площади стоишь. Жарища, а по спине холодный пот. Чертова насыпь все равно выше – ничего не видно по-прежнему. И звук этот. Ниоткуда – а отовсюду. И вот еще запахи тут добавились. И странный набор очень. Понятно – взрывчатка горелая, пыль, гарь, падалью смердит, кровью свежей, рвотой, говном и еще чем-то странным. И мухи откуда-то тучей налетели. Отдал приказание экипажу:

— Иду в разведку. Оставляю за себя красноармейца Балакирева. Сержант Чуков остается на месте, ведет наблюдение за обстановкой, готовит машину к обратному движению. В случае обнаружения противника – сигнализирует выстрелом из пистолета. Балакирев берет взятую нами на танк трехлинейку и прикрывает меня огнем в случае возможного нападения противника. Все ясно, вопросы есть? Ну, нет вопросов. Залез на насыпь, до рельсов. Покашлял, посвистел. Выставил шлем. Никакой реакции. Рядом кто-то зашуршал – Балакирев приполз. Я ему – приказано же прикрывать меня! А он глазами хлопает – ты ж меня свистом позвал! Ну, ладно. Вместе посвистели-покашляли. Опять ничего. Тогда поднялись во весь рост – и обомлели. У меня ноги ватными стали… Дышать нечем, глаза из орбит полезли, башка заболела. Чуть не кинулся обратно к танку… И чтоб долой отсюда из этой жути! Переглянулись с Балакиревым, он как мел белый, тоже глаза выпучил, рот раскрыл и видно – вот – вот блевать будет. А знаю, что храбрый парень, на арапа не возьмешь. Если бы не он – я бы удрал. Честно скажу. А тут…

— Понятно, при подчиненном – лопни, а держи фасон, — кивнул понимающе Волков. Сам по себе знал, каково оно – держать фасон перед подчиненными. Доводилось. Не раз.

— Вот, ты понимаешь! Нельзя убежать… Потом что доложишь? Что убежал? В общем и не убежать и идти – ноги не идут, хоть руками их передвигай. Сколько мы в очумении простояли – не знаю. Дух перевел, боец так и не сблевал, удержался. Переглянулись и пошли с насыпи вниз. А там – ад кромешный. Всю волю в кулак собрал, а все равно – шатало. В страшном сне не увидишь, а тут наяву. Сейчас передергивает, словно током. Там в зеленой полосе отчуждения наших раненых собирали. Много. Сотни.

В тенек от деревьев. Был, наверное сначала. А теперь деревья все повалило, расщепило, раскидало. И сколько глаз видит – наши. Тяжелораненые бойцы, сержанты, политработники, командиры – на носилках, на земле, на траве, изодранные, окровавленные, засыпанные землей и пылью, разорванные взрывами, простреленные, искуроченные, лежат вплотную плечом к плечу, слоем, лужи крови – в землю уже не впитывается. Сотни уже мертвых, и сотни – еще живые. И мухи тучами, слепни всякие, сволочь воздушная. И те кто живы – стонут, ругаются, просят помочь, молятся и проклинают – тут-то отчетливо слышно, не сливается, как с той стороны насыпи было. Спросить надо кого – гляжу между лежащих рядами раненых, не обращая на нас внимания, люди ходят. Раз со шприцами в руках и сумками с красными крестами, значит, медицинские работники, дело свое делают, хотя как-то странно на первый взгляд. Две женщины, а вдали – мужчина, наверное, врач. Я к ближайшей из них: два кубика на петлицах – военфельдшер. Представился, как положено, рассказал о своей задаче. Попросил рассказать, что случилось. Она сквозь меня смотрит, но отвечает. Видно, что смертельно устала и не спала суток несколько. Красивая девушка – обалдеть, только словно умерла уже. И кожа какая-то серая, неживая и взгляд пустой. И смотреть на нее – страх берет, и слушать – мороз по коже. Но ответила четко, внятно.