Наедине

— Я тебя вижу второй раз в жизни, а ты меня уже достал. Я ни хрена не должен тебе объяснять, понял? Моя жизнь, что хочу, то и делаю, — он презрительно сплевывает на землю и вновь смотрит на меня с нескрываемым раздражением. — У меня с башкой порядок — никаких сдвигов, и это нормально, что я продолжаю жить в то время, как Симка никак не может расстаться со своими закидонами. Более того, постоянно шлет меня куда подальше, чтобы я не мешал ей вдоволь жалеть себя, а я, мать ее, тоже не железный. Она вся в переживаниях, а мне что делать прикажешь? Возле нее сидеть, как карманная собачка?

Я пожимаю плечами.

— Да мне, в общем-то…

— Ты что думаешь, — перебивает Володя, — у тебя, что ли, лучше получится? Думаешь, взялся из ниоткуда, принесло тебя к нам каким-то попутным хреном, так все, ты сразу же прозрел в самый корень всех наших проблем и знаешь, кому и как следует поступать? Да я два года вокруг нее круги нарезаю, а ей хоть бы что — нет, говорит, ничего больше. Ни наших отношений, ни ее самой, ничего… Дура двинутая, — Володя яростно забрасывает окурок в стоящую тут же урну и лезет за следующей сигаретой. — Ну, ничего… Когда-нибудь ей наскучит этот хреновый концерт, и она перестанет валять дурака.

— Концерт? — я усмехаюсь, вспоминая панический страх в глазах, густо обведенных угольно черным цветом. — Ты так это называешь?

— А ты по-другому? Два года прошло, за это время любой неврастеник восстановится, наведет порядок в своей больной голове, разложит там все как надо, по полочкам. А Симка уперлась в свои переживания, и ничего больше ей не надо. Ничего, кроме внимания желающих ее бесконечно жалеть. Ну, что-то вроде того, как это делает Алина Сергеевна. Будь ее воля, она бы дни и ночи околачивалась рядом с дочуркой, — Володя передергивает плечом. — Но у Алины Сергеевны есть это самое желание, а у меня нет. Мне что-то совсем не улыбается забить крупный болт на свою жизнь, окопаться рядом с Симкой и постоянно выслушивать ее бессвязные бредни, большую часть которых составляют вообще какие-то неясные образы из сновидений. Из снов, прикидываешь? Иногда мне кажется, что она просто издевается над всеми нами, специально все это вытворяет, исследуя, насколько же нас хватит и когда наступит предел.

— А тебе не приходило в голову, что она реально могла измениться?

Володя презрительно смеется:

— Прошло слишком много времени, она давно должна была прийти в себя и прекратить уже строить из себя великую мученицу. У всех, блин, свои проблемы, но только она одна впадает в какое-то ненормальное состояние, зацикливается на всем этом, да еще тянет за собой в безнадегу всех своих близких людей. Ты сам видел ее предков, это просто какой-то лютый атас. Им башню срывает от ее выкрутасов, а Симке хоть бы что. И знаешь, почему? Да потому что других — никого, кроме себя — она не видит!

Сказав так, он бросает в урну следующий окурок и, поежившись, быстро запахивает края своего малинового пиджака. Мне кажется, что у нас с разгорячившимся Володей диаметрально противоположные взгляды на одну и ту же картину, и потому нет никакого смысла продолжать этот разговор, который все равно ничего не изменит. И тем не менее я задаю вопрос:

— А что, если она не притворяется?

— Тогда у нее просто съехала крыша, и я правильно делаю, что тихо-мирно дожидаюсь развязки в сторонке. Если постоянно рваться в бой, как ее родители, хватаясь за любую возможность побаловать Симкино неутомимое эго, то можно прошляпить кучу времени, но все равно ничего не добиться. — он поднимает на меня острый взгляд, смотрит неприязненно и прибавляет уже другим тоном. — Знаешь, у нас чувства. Реальные. Что бы ты там ни думал, а я люблю ее, но ту, которой она была когда-то — веселую и беззаботную девчонку, рядом с которой и сам чувствуешь себя значимым, живым. А не эту, затюканную то ли жизнью, то ли собственными стараниями серую тень. Когда я вижу ее теперь, мне, черт побери, хочется сунуть шею в петлю и удавиться. А я очень сильно люблю эту жизнь!

Ветер снаружи усиливается, треплет оголенные ветви близко растущих деревьев, мерно покачивающиеся фонари у входа, края нашей одежды. Володя сильнее стискивает полы своего пиджака, многозначительно поглядывая в сторону приветливо освещенного входа в клуб, куда ему так не терпится вернуться. Сзади меня слышится шум, затем чья-то тонкая рука просовывается под мой локоть, и голос моей сестрицы интересуется с нажимом:

— Мих, мы едем домой, или нет?

Не оглядываясь, я киваю. Катькино появление стирает с лица Володи озабоченную хмурость, с какой он говорил о Серафиме; сейчас во взгляде паренька появляется искорка живого интереса. Он расправляет плечи под малиновым пиджаком и даже улыбается, надеясь произвести лучшее впечатление. Его настроение заметно улучшается. Держу пари, он принял Катьку за мою девушку, испытал что-то вроде облегчения и поспешил исключить меня из списка потенциальных коршунов, кружащих вокруг беззащитной добычи в лице Серафимы.

— Миш, тут холодно, — жалуется сестрица, теснее прижимаясь к моей руке.