Наблюдательный отряд

Детей привели в фотографическое заведение по случаю Рождества, чтобы сделать семейные карточки: маменька сидит в кресле с вычурной спинкой, папенька стоит рядом, а детишки, числом шесть, приникли к ним справа и слева, старший мальчик вообще сидит на полу, младшая девочка у маменьки на руках. Сбоку, разумеется, нарядная ёлка со свечками, яблоками, шарами и пряниками. Выстроить всю эту компанию и добиться от возбуждённых крошек неподвижности — задача сродни Геркулесовым подвигам. С ней и пытался сейчас справиться Хорь.

Енисеев слушал детские голоса и усмехался в усы.

— Это задачка, решить которую можешь только ты, брат Аякс, — сказал он.

Лабрюйер нехорошо на него посмотрел. Не следовало Енисееву называть его Аяксом, лучше бы ему забыть, как они колобродили на штранде, а газетчики называли их «два Аякса». Аякс Локридский и Аякс Саламинский, комические персонажи оперетты «Прекрасная Елена», в которой оба чуть ли не всё лето подвизались.

— Да, да. Ты — здешний. Ты понимаешь то, чего все мы не понимаем, — продолжал Енисеев. — Ты знаешь всех...

— Не всех, — буркнул Лабрюйер.

— Нужно раскопать историю двадцатилетней давности. А может, и не двадцатилетней. Один господин, которого все считают благопристойным и порядочным членом общества, натворил что-то такое, чем его можно шантажировать. И, в общем, уже шантажируют... Выходит, есть свидетельства его безобразий — письменные и, хм... человекообразные. Иначе шантаж, сам понимаешь, не имеет смысла. Сам он ни за что не признается. Значит, нужно понять, что это такое.

Разговор этот шёл в лаборатории «Рижской фотографии господина Лабрюйера».

Фотографическое заведение решено было сохранить — как одну из баз наблюдательного отряда, дислоцированного в Риге. Хотя Эвиденцбюро знает, что хозяин связан с российской контрразведкой, но беда невелика и пусть себе знает. По крайней мере, сразу будет видно, если кто-то подозрительный начнёт крутиться около...

— Так оно даже спокойнее, — сказал Енисеев, когда столичное начальство приняло такое решение. — Будут следить за фотографией и проворонят то, чего им и на ум не брело.

— Значит, и за мной будут следить.

— Естественно. Куда ж ты денешься! Но ты умнее, чем кажешься... То есть кажешься австриякам и, возможно, итальянцам!.. Да, на сей раз мы и с итальянцами имеем дело.

— Допустим, нужно собрать сведения о господине Н. и его на вид безупречной репутации, зная, что в прошлом были какие-то проказы, — продолжал Енисеев. — Дурак начнёт с кухарки и горничной. Умный человек начнёт с архивов рижской полиции... Не было ли какой сомнительной истории, в которой вроде как и нашли виновника, но осталось ощущение, будто не того?

— Я понял. Но тогда мне лучше бы съездить в Москву и посовещаться с господином Кошко.

Аркадий Францевич Кошко был с 1900 года начальником Рижской сыскной полиции, и Лабрюйер принимал участие во многих его делах. Разумеется, всего он не знал — он начинал службу сперва рядовым агентом, потом поднялся до рядового инспектора, но Кошко все эти годы был образцом для подражания: не заседал в кабинете, а сам, переодевшись, с револьвером и двумя-тремя подчинёнными отправлялся брать матёрого злодея. Но Лабрюйер всего-то восемь лет прослужил под командой Кошко. Накануне печальных событий 1905 года Аркадий Францевич по долгу службы расследовал несколько ограблений, которые отличались одной особенностью: добытые деньги предполагалось направить на организацию беспорядков. Кошко не любил революционеров, к какой бы партии они себя ни приписывали, не занимался «политическими» и не ладил с охранкой, но своё дело делал честно и налётов на рижские банки, совершенных с самыми светлыми намерениями, не прощал. Когда несколько налётчиков оказались за решёткой, он стал получать письма с угрозами. Но угрожали не ему лично, а его семье. Он написал рапорт начальству и в 1905 году был переведён в Санкт-Петербург — заместителем начальника Петербургской сыскной полиции. А в 1908 году ему поручили руководство всем московским сыском.

— Да, это возможно, — подумав, сказал Енисеев. — Насколько я знаю, у Аркадия Францевича отменная память. Но вот какая беда — он не захочет признаваться в ошибках и в следствии, не доведённом до блистательного конца. У него ведь тоже амбиции... Послушай, брат Аякс, поищи-ка ты лучше старых полицейских. Это будет актом милосердия. Вряд ли они, старики, живут в роскоши...

— Пусть так. И кто тот человек?

— Брат Аякс, только не бей меня по старой голове табуреткой! Я не знаю!

И Енисеев картинно съёжился, прикрывая лысеющую голову руками.

Лабрюйер знал, что от этого человека можно ожидать любых сюрпризов. Действительно, возникло желание треснуть Аякса Саламинского здоровенным фотоувеличителем — он первый попался на глаза. Но Лабрюйер сдержался, промолчал и уставился на боевого товарища с ледяным любопытством — как на заморскую черепаху в зоологическом саду: нежности эта тварь не вызывает, а понаблюдать, как перемещается на нелепо расставленных лапах, можно.