Наблюдательный отряд

Хорь знал языки — немецкий (два диалекта), французский, немного английский, Хорь знал устройство револьвера и браунинга, многих фотографических аппаратов, Хорь был обучен работе с шифрами, вождению мотоцикла и автомобиля, приёмам «савата», Хорь умел перевязать рану и взять сломанную руку в лубки... прощаться с женщинами он ещё не умел...

Тем временем Лабрюйер отправил Сеньку отсыпаться и остался в фотографическом заведении наедине с Енисеевым. Говорить вроде было не о чем. Енисеев предложил позавтракать во «Франкфурте-на-Майне» — заявил, что без горячего и крепкого кофе он Богу душу отдаст. Тут Лабрюйер был с ним солидарен. После ночной беготни на лыжах его стало клонить в сон, а предстоял трудный день. И они бы ушли в ресторан, но в дверь салона постучала Наташа Иртенская, одетая, как полагается молодой даме, и Енисеев её впустил.

Лабрюйер знал, что встреча с Наташей будет, но растерялся и впал в ту степень прострации, которая называется «встал, как пень». Ему стало страшно — сейчас Енисеев отмочит какую-нибудь актёрскую шуточку. Но Аякс Саламинский, как-то странно притихнув, сказал, что выйдет на полчасика, хочет посидеть в компании прекрасной артистки и чашки кофе. И с тем, подхватил под локоток госпожу Крамер, смиренно сидевшую в уголке, выволок даму из салона, даже не накинув пальто — через улицу можно и так перебежать.

— Ну, что же, — сказал Лабрюйер. — Раз ты здесь...

— Да, я здесь, — согласилась Наташа. Я иначе не могла. Я знала, что должна приехать. Георгий Михайлович... я написала ему, чтобы он за меня попросил... и вот меня прислали... Теперь ты понял, чем я там, в Подмосковье, занималась...

Не сразу Лабрюйер понял, что речь идёт о Енисееве.

— Ну, тогда... — еле выговорил он. — То есть тогда...

Она улыбнулась.

— Тогда давай наконец знакомиться.

— Да, — ответил Лабрюйер. И оба надолго замолчали.

— У тебя родители живы? — осторожно спросила Наташа.

— Нет, а у тебя?

— Отец жив. Но он меня и видеть не захочет. Он человек старых правил...

Лабрюйер подумал, что но крайней мере от одного тяжкого испытания, знакомства с родителями, они оба избавлены.

— Потом когда-нибудь, — сказал он.

— Да, ты прав, потом...

Оба они, и Лабрюйер, и Наташа, чувствовали себя неловко. Куда-то подевался азарт, смятение души — притихло, следовало начинать деловитый разговор о вещах практических где и как съезжаться, каким образом жить вместе — с учётом служебных обязанностей, как устроить жизнь Серёжи.

Но говорить об этом было как-то стыдно. Наташа ждала, что Лабрюйер начнёт первый, а он, старый холостяк, никак не мог собраться с духом.

— Прости, — вдруг сказала она. — Это я сбила тебя с толку... я не должна была... лучше бы мне было помолчать...

— Нет, просто я... ну, неразговорчив, что ли, — ответил он. — Я не умею говорить о таких вещах...

— Мне казалось, что мы нашли друг друга. Ты не писал мне, Ольга это объяснила... Но я всё это время слышала твой голос. Наверно, игра воображения...

— Нет, я действительно... я говорил с тобой...

— Не оправдывайся. Никогда и ни перед кем не оправдывайся. Всё получилось не так, я это чувствую. Прости...

Она резко повернулась и вышла из салона.

Лабрюйер даже не сразу понял, что произошло. Вот только что стояла, смотрела, говорила — и вдруг сорвалась, понеслась!

Очевидно, ему не было дано понимать женщин. А если не дано — что получится из совместной жизни? Да одно недоразумение! Наверно, она просто первая догадалась об этом. Но зачем такое поспешное бегство? Странно всё-таки устроены женщины. Впрочем, ей виднее...

— Вот и славненько... — сказал Лабрюйер сам себе, прекрасно понимая, что совсем не славненько. Женщина, которая незримо была рядом с ним все эти месяцы, ушла — и надежда на встречу оказалась нелепой выдумкой одинокого человека. Встреча! Пока гремят выстрелы и под ногами — пресловутая грань между жизнью и смертью, встреча сказочно прекрасна, не нужно слов, довольно взглядов. Теперь-то как быть?

Горностай, если спросить совета, рассказал бы что-нибудь причудливо двусмысленное. Да и способен ли он давать советы в таком деле? Он прожил жизнь, поменяв несчётное количество женщин, но зная любовь лишь теоретически. Росомаха? Тот прост, тот сказал бы: дурень, беги, догоняй! Догонишь — и опять будет это тягостное молчание, опять одолеют сомнения. Акимыч? Акимыч пошутил бы, что нельзя такую красавицу отпускать. Но он может толково поговорить с влюблённым Хорём. Что он путного скажет растерявшемуся Леопарду?

Наташа, скорее всего, побежала к Ольге. Подружки посовещаются, посмотрят на всё это дело практически — да, практически! — и пошлют Глашу на вокзал за билетом. Ну, печально всё это, а делать нечего...

Даже смешно: так ждать встречи — и в последнюю минуту утратить её смысл... Даже смешно!..

Лабрюйер вспомнил, как сунул в печку исповедь Наташи, как тогда злился на неё, как переживал. Было... было... и жаркие сны были...

Отчего Господь посылает людям такую странную любовь?