На последнем рубеже

Но на столь короткой дистанции я всё же не промахнулся — очередь прошила всех трёх номеров расчёта; изорванные тяжёлыми 9-мм пулями фрицы лишь слабо дёргаются на земле. Автоматический огонь моих штурмовиков также изрешетил нескольких фрицев, но уцелевшие резво бросились в рукопашную.

Ещё два немца упали от бьющего в упор огня пистолетов-пулемётов. Но немецкие рожки на 32 патрона быстро заканчиваются; ближайший ко мне боец падает от мощного удара приклада в челюсть.

Лапаю рукой кобуру — пусто! Волосы становятся дыбом — я где-то посеял верный, безотказный наган и сейчас практически «гол»! В последний момент успеваю выхватить из-за голенища сапога трофейный штык-нож — единственное уцелевшее оружие.

Подлетевший ко мне фриц заученно колет в длинном выпаде. Тело рефлекторно изгибается назад, пропуская смертельно опасный клинок. Немец рывком дёргает ствол карабина назад, но я успеваю схватить левой рукой за цевьё маузера. Мощный рывок на себя — и правой с силой бью в горло. Излишняя длина немецкого штык-ножа сегодня обернулась достоинством — матёрый враг оседает с располосованным кадыком.

Вокруг меня разворачивается жаркая рукопашная схватка. Боец с трофейным автоматом короткими очередями убивает двух фрицев. Чуть впереди сержант застрелил из нагана целящегося в него немца.

Отступаю назад; прямо передо мной из проулка выскакивает фашист с ранцевым огнемётом. Но я успеваю правильно среагировать и тут же насаживаю его на штык, с разворота ударив в солнечное сплетение.

Озверевший красноармеец ударами приклада разворачивает череп фрицу упавшему на колени. Но его камрад сражается до конца: хладнокровно застрелив из пистолета двух бойцов, он выхватывает нож и рубит горло орудовавшему прикладом противнику.

В висках начинает стучать от ярости. Здоровенный фриц замечает меня, делает выпад ножом в живот, но я успеваю отскочить назад. Второй размашистый взмах — ныряю под немецкий клинок и на развороте рублю щёку. Крик немца больше похож на звериный рёв. Следующий прямой выпад, что должен был пригвоздить меня к стенке, встречаю ударом клинка сверху вниз по запястью, одновременно уходя в сторону. Скачок к врагу — и уже мой штык-нож пластает его горло.

В меня целится ещё один гад. Выстрел звучит на секунду позже, чем я успеваю упасть на колено, но это мгновение спасает мне жизнь. И тут же фриц падает, отброшенный ударившей сзади очередью.

Всё. Враги кончились. Уцелевшие бойцы, разгорячённые жаркой схваткой, тяжело дышат и, по всему видать, ещё охвачены горячкой боя.

— Оружие собрать! Раненым оказать помощь!

Вот я уже и не взводный, и даже уже не отделённый. Дела…

Подняв пистолет-пулемёт почившего фельдфебеля, осторожно высовываюсь в проулок. Первое, что цепляет взгляд, — это чёрный провал в канале орудийного ствола, направленного в мою сторону. В очередной раз по коже начинают бегать огромные, размером с порядочную крысу, мурашки. Но через секунду я понимаю, что пушка-то родная, стрелявшая до того сорокапятка. И горстка укрывшихся за ней бойцов одета в до боли знакомую, защитного зелёного цвета форму.

Свои!

Глава 3

Ночь с 7-го на 8-е декабря 1941 года.

Засосенская часть города. Временное расположение 326 артиллерийского полка.

Сержант Нестеров Андрей, командир расчёта 45-мм противотанкового орудия.

Ещё один пережитый день войны… В бою об этом не думаешь, но пройдя очередную схватку, начинаешь понимать, насколько сильно на самом деле тебе хочется жить, на сколько сильно сегодня тебе было страшно.

Расчёту крупно повезло: несмотря на жестокую схватку, только один погибший. Раненые — да, в том числе тяжело. Может, и умрут, но тут уж как карта ляжет.

Или как Господь решит. Точнее, именно КАК Господь решит, и никак иначе…

…Момент, когда начинаешь обращаться к Богу с мысленными призывами и мольбами, наступает как-то неуловимо. Вот ты внимательно слушаешь речь батальонного комиссара, с жаром поддерживаешь его, с презрением думаешь о черноризцах, продавшихся Гитлеру. Вот с гоготом слушаешь сальные анекдоты о попах и попадьях, рассказываемые бойцами постарше.

А потом начинается первый воздушный налёт. Мир вокруг заполняется диким воем «лаптёжников» и жутким грохотом разрывов, ты судорожно пытаешься вжаться в стенку окопчика или ячейки и думаешь каждый раз: «Моя». Отсроченное ожидание гибели, когда ты ровно ничего не можешь сделать, когда смерть буквально ходит рядом и забирает жизни тех, с кем ты только вчера ещё разговаривал и травил анекдоты, — наверное, это самое страшное на войне. Когда на тебя прут танки или пехота, ты стреляешь в ответ, ты сражаешься. Но под бомбёжкой, или артподготовкой, или миномётным обстрелом — неважно — ты ничего не можешь поделать. Только ждёшь свою смерть.