На последнем рубеже

Ну и пусть, ну и хорошо. Мои воевали честно, дрались с немцем до последнего. И что важно, я старался беречь людей, действительно старался. По крайней мере, не гнал в лоб на пулемёты. И, между прочим, бойцы в большинстве своём переняли мою ненависть к фрицам, мою жажду уничтожать их на нашей земле, а не просто драться, думая в первую очередь о своей жизни…

А как вообще можно иначе, когда против врага в бой идут даже дети?! Сегодня посреди боя нас остановил какой-то пацан; выскочил прямо на меня и дико завопил: «Стойте, стойте!» Я чуть ли не шмальнул в него от неожиданности.

Оказалось, мальчишка хотел предупредить о затаившемся пулемётном расчёте. Немцы спрятались в каменном подвале и могли держать из него всю улицу под фланкирующим огнём. При этом они не спешили его открывать и вполне могли ударить именно тогда, когда весь мой «взвод» оказался бы в зоне поражения — неминуемо его уничтожив.

Так что сведения героического мальчишки (между прочим, рвущегося в бой и слёзно молящего дать ему гранату и пистолет) нам очень помогли. Дом с подвалом мы благополучно обошли и забросали фрицев гранатами, не потеряв ни одного человека. Парнишку я искренне поблагодарил, но оружия молодому дурачку не дал. Ещё чего! Погибнет ведь, дурень, подростки искренне верят, что бессмертны… Малец ещё какое-то время упрашивал нас взять его с собой, просил за дружка Лёньку, что где-то рядом фрицам телефонные провода режет. В ответ я послал наглеца в три этажа, чтоб попонятней было. Мишка (Бекетов Мишка, так он представился) промолчал, но смотрел зло. Волчонок! Побереги себя ради матери…

Уже вечером, когда мы ужинали вместе с бойцами 507-го, такой же лейтенант вспомнил на мой рассказ, что перед тем, как войти в город, к ним пробился пацан лет четырнадцати, наподобие моего. И так же поделился важными сведениями о позициях противника, о пулемётных гнёздах и даже вывел на замаскированное орудие. Вот только в бою полез под пули (выручать раненого пулемётчика) и погиб. Звали парня Володя Макаревич… Эх, нехорошие у меня предчувствия про Мишку теперь, нехорошие!

Да… И как же теперь-то жизнь свою беречь, зная, что против врага дети встают, встают и гибнут!

Пулемётные очереди и глухие удары гранатных разрывов слышатся где-то далеко в стороне, словно и в другом мире. А свежий снег хрустит под ногами так привычно мирно, что на секунду кажется, что и нет войны! Но палец я держу на спусковом крючке трофейного автомата — мало ли…

Чем ближе я подхожу к её дому, тем сильнее стучит сердце, а ноги переступают всё медленнее. Я не мог не прийти сюда; не знаю, что сделал бы, если бы комбат не отпустил. Наверное, сбежал бы, попросив Самойлова прикрыть.

Короткая, полыхающая обострёнными на войне чувствами связь с понравившейся женщиной (точнее, всё-таки девушкой) в какой-то момент перестала быть одной из череды подобных. Я это понял ещё до начала боёв за город, но как-то смутно, неосознанно. Думал — раскис бродяга, но ничего, один-два боя, и близость смерти вытравит из сердца тоску об очередной подруге, оставив место лишь для ненависти к врагу да всепоглощающей жажды жизни. Жизни без обязательств, обещаний, привязанностей — лишь голые чувства, лишь этот миг — и не важно, что будет дальше. На войне вперёд не заглядывают…

Но как только мы оставили город, и я, отступая, последний раз бросил взгляд на те улочки, где затерялся её дом, улочки, что мы оставили врагу, — вот тогда я понял, что чувствую на самом деле. Ощущалось это так, будто у меня из груди вырвали сердце. В буквальном смысле вырвали и вложили в её грудь. Теперь оно только с ней; жива она — живо и сердце. Нет… да не хочу я об этом думать. Слишком страшно.

И да, поэтому я рвался в бой, как оголтелый, поэтому не жалел себя в схватках, лез на рожон сам и подставлял своих людей. Где-то в глубине души я дико страшился того, что фрицы могли сделать с молодой красивой девушкой, к тому же подруге красного командира. У нас ведь такие люди… Есть герои, как те мальчишки, а есть те, кто только и рад гадость сделать да настучать. Неважно куда — в особый отдел по надуманному поводу или врагу. Вот я и боялся самого страшного, того, что могло случиться, — а потому заранее мстил. Да… Заранее.

Сегодня, несмотря на кипящие схватки и общую усталость людей, батальонный комиссар выступил с речью. Я никогда не любил этого важного, напыщенного мудака, что всеми правдами и неправдами старался избежать личного участия в бою. Нет, среди политических руководителей встречаются нормальные ребята, и воют как надо. Взять хоть нашего политрука, Гришку Разенкова — сражается честно, от боя не бегает. Вон, ранили его даже в руку.

Но всё же у большинства политработников установка в этой войне другая. Как там гласит солдатская поговорка: «Рот закрыл, считай отвоевался»? Ну вот как раз про нашего батальонного комиссара.