На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД

С Н.М. Олейниковым я имел знакомство более тесное и встречался с ним значительно чаще, т. к. был его соседом по квартире в Доме писателей в Ленинграде (кан. Грибоедова, 9). Остроумный собеседник и поэт-юморист, Олейников был близок мне в части некоторых литературных интересов. Он высоко ставил мои литературные работы. Мы одинаково критически относились к работе Ленинградского отделения Детиздата, где Олейников работал в качестве редактора, а я печатал свои книги для юношества и детей. В 1936-37 годах Олейников часто болел и находился в состоянии творческой депрессии. В эти годы мое знакомство с ним – опять-таки чисто литературное и лишенное каких бы то ни было контрреволюционных тенденций – почти распалось, и встречались мы значительно реже.

Поскольку эти писатели впоследствии были арестованы органами НКВД, то, может быть, эти два компрометирующих меня знакомства сыграли свою роль и при моем аресте? Ведь можно подумать, что я тянулся к чуждым людям, которые в дальнейшем были осуждены советским судом. В жизни это было совсем не так. Я назову десяток моих близких знакомых и друзей, репутация которых чиста и не запятнана. Все они дружески относились ко мне и высоко ценили меня как писателя.

Многие из них широко известны советскому обществу. Но следствие не интересуется их именами. Следствие интересуется только теми моими знакомствами, которые могут меня скомпрометировать. Поэтому я и должен специально говорить только о них в этом моем заявлении.

9. Я ПРОШУ ВНИМАНИЯ К СЕБЕ

Если бы я был убийцей, бандитом, вором; если бы меня обвиняли в каком-либо конкретном преступлении – я бы имел возможность конкретно и точно отвечать на любой из пунктов обвинения. Мое обвинение не конкретно – судите сами, могу ли я с исчерпывающей конкретностью отвечать на него?

Меня обвиняют в троцкизме, но в чем именно заключался мой троцкизм – умалчивают. Меня обвиняют в “бухаринских настроениях”, но в чем они проявились, эти “бухаринские настроения”, – мне не говорят. Происходит какая-то чудовищная игра в прятки, и в результате – загубленная жизнь, опозоренное имя, опороченное искусство, обреченные на нищету и сиротство семья и маленькие дети.

Может быть, все это обвинение – не более чем декорация, и в основе моего дела лежит неизвестная мне чья-нибудь злостная клевета, какое-нибудь измышление моих литературных врагов? Трудно предположить, но на основании столь непрочного явно рассыпающегося обвинения я, советский писатель, уже 6 лет как лишен свободы. Но здесь я могу лишь только бесплодно ломать себе голову, теряясь в догадках, ибо в точности мне ничего не известно.

В первые годы моего заключения я неоднократно обращался к Народному Комиссару НКВД, Верховному Прокурору и в Верховный Совет с ходатайством о пересмотре моего дела. Ответа я не получил. Теперь, во время войны, когда враг стоит перед катастрофой и уже близок час полного торжества советского оружия, мне кажется, настал момент снова поднять голос из бездны моего небытия, снова воззвать к советскому правосудию.

Я прошу внимания к себе. Я нашел в себе силу остаться в живых после всего того, что случилось со мною. Все шесть лет заключения я безропотно повиновался всем требованиям, выносил все тяготы лагеря и безотказно, добросовестно работал. Вера в конечное торжество правосудия не покидала меня. Мне кажется, я заслужил право на внимание.

10. Я ПРОШУ О ПОЛНОМ ПЕРЕСМОТРЕ ДЕЛА

Я обращаюсь в Особое Совещание НКВД с ходатайством о полном пересмотре моего дела.

Я прошу критически отнестись к документам моего “следствия” – по причинам, которые я изложил в этом заявлении.

Ввиду того, что дело мое связано с литературной работой и, в частности, с моей поэмой “Торжество Земледелия”, я прошу об организации экспертной комиссии с компетентными представителями Союза Советских Писателей, которая должна дать свое заключение – в какой мере моя поэма является криминальной с точки зрения советских законов.

Союз Советских Писателей может дать общую оценку моей литературной и общественной деятельности; а ряд ленинградских писателей, близко знающих меня, – подтвердить правильность моих объяснений в части моих литературных знакомств и пр.

Все перечисленное, вместе с моим заявлением, поможет восстановить истинную картину моего дела.

Сейчас я еще морально здоров и все свои силы готов отдать на служение советской культуре. Несмотря на болезнь (у меня порок сердца), я готов выполнить свой долг советского гражданина в борьбе с немецкими захватчиками. У меня нет и не было причин считать себя врагом Советского государства.

Я прошу Особое Совещание снять с меня клеймо контрреволюционера, троцкиста, ибо не заслужил я такой кары – совесть моя спокойна, когда я утверждаю это. Я мог допустить литературную ошибку, я мог не всегда быть разборчивым и достаточно осмотрительным по части знакомств, но быть контрреволюционером – нет, им я не был никогда!

Верните же мне мою свободу, мое искусство, мое доброе имя, мою жену и моих детей.

Н. Заболоцкий