На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД

Алтайский исправительно-трудовой лагерь НКВД,

Ст. Кулунда Омской ж.д., с. Михайловское».

К этому документу, написанному на толстых листах миллиметровки, Заболоцкий сделал краткую приписку:

«Гр. Народный Комиссар. Прилагаемое при сем заявление прошу Вас передать в Особое Совещание НКВД СССР и приказать ему пересмотреть мое дело по обстоятельствам, изложенным в этом заявлении».

На следующий день Николай Алексеевич получил сразу два письма от жены. Из них он впервые узнал, что испытала его семья два года назад в блокадном Ленинграде. Поэт был потрясен:

«Сама судьба сберегла вас, мои родные, и уж не хочу я больше роптать на нее, раз приключилось это чудо. Ах вы, мои маленькие герои, сколько вам пришлось вынести и пережить! Да, Катя, необычайная жизнь выпала на долю нам, и что-то еще впереди будет».

А впереди было «Слово». Уже слышал он звон русских мечей на поле половецком, плач Ярославны на путивльском забрале, зов Овлура над туманной рекой:

 Не пора ль нам, братия, начатьО походе Игоревом слово,Чтоб старинной речью рассказатьПро деянья князя удалого? 

Зимой 1946 года Заболоцкий, освободившись из мест заключения, приехал в Москву. В его чемодане лежала рукопись стихотворного переложения «Слова о полку Игореве», которое известно ныне каждому школьнику, изучающему чудесную древнерусскую поэму. Жаль только, что не всегда рассказывают ему о том, где и когда перекладывались эти древние песнопения на более привычный нашей уху чеканный пятистопник…

Справка, выданная НА. Заболоцкому, об отбытии меры наказания

А дело Заболоцкого было все-таки пересмотрено – в 1963 году, через пять лет после его смерти: он реабилитирован «за отсутствием состава преступления».

Примечания

1. Арестованные раньше Заболоцкого литераторы Бенедикт Лившиц и Елена Тагер под угрозами пыток, действительно, дали ложные показания на поэта.

2. С начала 1938 года Ленинградским управлением НКВД руководил Литвин. Его предшественник на этом посту Заковский (Штубис) в конце 1937 года был арестован и к делу Заболоцкого не имел прямого отношения.

3. Никакого заявления, якобы подписанного Заболоцким, в его деле нет. Видимо, это был шантаж со стороны следователя Лупандина или его непосредственного начальника Гантмана.

О Марсиевых ранах: поэт Бенедикт Лившиц Журнал «Русская литература», № 2,1993 год

Незадолго до ареста Бенедикт Лившиц в одном из своих последних стихотворений написал:

Меня зовет обратно жизнь другая,
Уже не запертая на засов. 

Поэт не мог не предчувствовать наступления «урочной жатвы» 1937 года. Неприятие Октябрьского переворота и последовавшего кровавого разгула демонических страстей было высказано им с предельной ясностью еще во времена Гражданской войны:

В угаре тяжком пьяных стогнов,
С безумной жизнию вразлад,
Пред чернию пою, не дрогнув,
Императорский Петроград. 

Разлад с «безумной жизнию» продолжался до последнего дня. Вслед за Осипом Мандельштамом поэт с горечью признавался: «Уже непонятны становятся мне голоса ⁄ Моих современников». А современники, отринув «устарелые» христианские заповеди, поносили «врагов народа» и кричали о строительстве неведомого рая на земле: им виделась окончательная картина мира, которая, как и некая авангардная живопись, была лишена человеческой перспективы. В свою очередь Сталин, будучи крайне радикальным экспериментатором, как бы идеализировал небезызвестный «черный квадрат» Малевича и стремился превратить живое общество в единый мощный монолит. Спешка объяснялась и оправдывалась накатывавшейся с Запада войной.

Приказ по НКВД № 00447, принятый в июле 1937 года, стал вершиной социально-авангардного творчества вождя: этот приказ требовал практически полного уничтожения разнодействия и разномыслия. Годами хранившиеся в архивах советской тайной канцелярии материалы теперь снимались с пыльных полок и направлялись на немедленную реализацию.

Безусловно, находившийся в духовной оппозиции к режиму Бенедикт Лившиц не мог остаться незамеченным НКВД. Он не был звездой первой величины, подобно Ахматовой, Булгакову или Пастернаку, которых сталинские опричники боялись трогать, видимо, потому, что реакция большевистского самодержца могла быть непредсказуемой, однако потихоньку собирали на них «компромат» – на случай, если самодержец даст понять о своем неблагорасположении. Ну а со второстепенными литераторами позволялось делать все что угодно.