На мохнатой спине (журнальный вариант)

—Нет, ты скажи. Вот сейчас пришла бы к тебе молодая, красивая и прошептала застенчиво: я все понимаю и влюбиться в вас на всю жизнь, конечно, не могу, но вы замечательный человек, герой Гражданской, и лагеря избежали лишь каким-то чудом, и дочку хорошую воспитали, и вообще вы столько вынесли, столько пережили, столько дел переделали... И вот я пришла, и делайте со мной, что вам заблагорассудится, а я только счастлива буду, что бескорыстно подарила радость хорошему человеку на склоне его лет...

У комиссара отвисла блестящая от слюны губа.

А я осекся, потому что понял: я не про него говорю, а про себя. Не ему мечту подсовываю для примера, а про свою рассказываю.

А он точно так же малость раньше открылся—форпост он, и точка...

Все-таки о чем бы мы ни говорили: о философии, о психологии, о политике, о полетах в стратосферу, о повышении трудовых показателей—мы только о собственной душе говорим. Пытаемся про нее миру рассказать под любым предлогом, любым соусом и даже сами этого не сознаем. И никак иначе. Сквозь любую тему душа просвечивает. Из одной по пояс высовывается, точно через окошко вовсе сбежать решила, из другой—только глазком высверкивает, как мышка из норки... Но из любой.

Некоторое время мы сидели молча и думали каждый о своем. Потом он глубоко вздохнул, точно просыпаясь от сладких грез. Да так оно, похоже, и было.

—Не устоял бы,—честно сказал он. И печально усмехнулся:—Только мне б, наверное, даже тут ничего не обломилось. Поздно. Знаешь, как говорят: раньше ссал—боялся забор смыть, а нынче ссу—боюсь носки закапать... Так ты что—не устоял?

—Да ко мне и не приходил никто, папа Гриша...—ответил я.

—Сколько ж ты меня этим Гришей срамить будешь,—вдруг возмутился он.—Гжегош я, Гжегош! Вспомни наконец! До Лубянки еще мог кой-как на Гришу откликаться, но уж теперь—не-ет... Дудки! Ты мне скажи вот, скажи, казенный человек, до постов дослужившийся. За что мы кровь проливали? За новый мир или за то, чтобы вашу русскую империю подлатать?

—Опять ты за свое...

—А за чье же мне? За твое, что ли? О бабах уж поговорили.

Я понял: ненароком припомнив, что ему ничего не светит даже в той райской ситуации, которую я нам придумал, он вынь да положь должен был чем-то утвердиться.

Тем более что, верно, решил, будто я это не придумал, а случай из жизни рассказал.

Да притом у меня еще не кирдык.

—Чтобы новый мир построить, одних митингов и расстрелов мало,—терпеливо сказал я, с лязгом передернув в душе стрелки разговора.—Вот в чем беда, папа Гжегош. Нужна индустрия. Нужна оборонка. Нужна наука и ресурсы к ней. Организация нужна, как часы. Урожаи чтобы росли и поезда чтоб ходили. Стало быть, нужно государство, причем настолько сильное, чтобы старый мир в него и сунуться не смел. Но когда такое государство возникает, ему становится до лампочки новый мир. Его и старый вполне устраивает. И вот по этому лезвию надо ухитриться проскочить. Трудно. Страшно. То в одну сторону заносит, то в другую. То к мечте, которая бессильна, то к силе, которая ни на что доброе не годна. Но иного пути нет вообще.

—Как сложно у тебя все,—брезгливо сказал он.

Снаружи совсем уж стемнело, и в окнах напротив то тут, то там принялись зажигаться беззвучные, манящие чужим уютом огни. Но мы не включали свет. Бутылка и рюмки мерцали, и потерять их было нельзя. А то, что нам мерещилось, не помог бы высветить никакой абажур.

—А я теперь, знаешь, рад, что паны накостыляли вашему Тухачевскому,—сказал он перехваченным голосом. Откашлялся.—Раньше переживал, мучился... А теперь думаю—правильно. Все ж таки Польша уцелела.

Я глубоко вздохнул и досчитал до десяти. Потом напомнил:

—Панская.

—Панская, конечно,—согласился он.—Но, главное, все-таки польская.

—Кто скажет слово «русский» в положительном смысле, того шлепну,—напомнил я.—«Русский»—значит «царский»! А польский—значит панский? Не надо ли шлепнуть того, кто скажет слово «польский» в положительном смысле?

Мне казалось—аргумент неопровержимый. Но это только в моей системе координат. У него была иная. Он и ухом не повел.

—Даже сравнивать нельзя,—отрезал он.

Я уже не мог сдаться.

—Почему, собственно?

—Потому что национальная диктатура уж всяко лучше интернациональной тирании.

—Да чем же лучше?

—А тем, что у нее есть Родина, Ойчызна, а у интернациональной тирании—одни только красивые дурацкие сказки.

Я покачал головой.

—Чтобы ты оказался прав, осталось доказать две пустяковины.

—Ну?

—Первая—это что коммунизм всего лишь красивая сказка, вокруг которой сплотилось много очень глупых людей.

—А вторая?

—А вторая, что Ойчызна—это НЕ красивая сказка, вокруг которой сплотилось много очень глупых людей.

Он засопел, начиная, похоже, гневаться.