На линии доктор Кулябкин

Я вернулся в гостиницу совсем разбитым. Против моих дверей сидели Леонид Павлович и Люся. Я издалека кивнул им и, пока снимал со щитка ключ, видел повернутое ко мне напряженно-ожидающее Люсино лицо.

Я подошел. Она виновато улыбнулась.

— Уезжаешь?

— Да, рога трубят.

Я открыл номер и пропустил их вперед. Мы сели: я на кровать, привалился спиной к стене; они — на стул и кресло. Молчание длилось не больше минуты, но показалось, что прошел час. Люся продолжала улыбаться. Улыбка будто бы примерзла к ее лицу.

— Вы хотели спросить меня о чем-то после разговора с Кликиной? — без обиняков сказал Леонид Павлович.

— Да.

Он устало и почти безразлично стал излагать историю с Завьяловым, все, что случилось с мальчишкой в пионерлагере, о его срывах и побегах и о том, как он, Леонид Павлович, летом ездил к мамаше Завьялова, чтобы возвратить парня в лагерь.

О Жукове Леонид Павлович рассказывал с грустью, даже с чувством собственной вины.

Я поглядел на Прохоренко и понял: он ждал от меня самого трудного вопроса. Но я не спрашивал.

Мы поговорили о маме. Нарастала неловкость.

Леонид Павлович оперся руками о подлокотники кресла, встал.

— Виктор, — торопливо сказала Люся, — прости за вчерашнее.

— Что ты! В конце концов, я должен быть тебе благодарен. Вот уезжаю богатым. Отец девятилетнего сына.

Леонид Павлович не дал мне договорить, порывисто обнял, притянул к себе, как мальчишку.

— Понимаю, Виктор. Вам непросто. Но и я бы не хотел и малейшей неясности между нами. Поверьте, нам было трудно порвать с Марией. Я хочу обещать вам… — И хотя эта фраза, как мне показалось, звучала странно, он повторил ее: — Я хочу обещать вам, Виктор, что мы не оставим вашего сына. Я сделаю все, чтобы вы могли его видеть, и если вы захотите быть ему полезным, то я добьюсь, чтобы мальчик знал об отце. Мы ваши друзья.

Я проводил их до лифта, вернулся в номер. Я не мог и не хотел ни о чем больше думать. Я будто окаменел, сидел неподвижно и смотрел в одну точку. Как я устал, как безумно устал за эти два дня!

Зазвонил телефон, но у меня не было сил снять трубку. Звонки продолжались.

— Ты что? Уезжаешь?

Это был Шишкин.

— Я внизу. Можно?

Он, вероятно, поднимался пешком. Глаза блестели, он часто дышал.

— Чего ты вдруг надумал? — спросил Шишкин. — А очерк? Написал? Или потом, в Москве?

Я сказал безразлично:

— Написал.

— Дашь взглянуть?

— Нет.

Он понимающе улыбнулся.

— Как хочешь. Это же, говорят, редакционная тайна.

Я не ответил. Он ходил по комнате и то останавливался за моей спиной, то подходил к окну.

— Очерк нужен, очень нужен, Витя. Ты просто спасешь Леонида и его дело. Скрывать не буду, в школе поднялся жуткий шухер. Столько завистников, злопыхателей, каждый так и лезет, пытается насолить.

Он обхватил меня сзади за плечи, сказал:

— Спеши, Витя, спеши, дорогой, как мы спешили, чтобы помочь тебе с мамой…

Я вздрогнул. Да, да, я их должник. И вдруг подумал, что ведь именно Вениамин увольнял Машу.

Он присел на краешек письменного стола и теперь болтал ногами, как беззаботный мальчик.

— Веня, — попросил я, — расскажи, за что вы уволили Струженцову?

Он даже глазом не моргнул.

— Но она же страшная сволочь! — сказал он так, будто бы похвалил ее. — Подумай, Леонид и я, мы вызволили ее из деревни, добились для нее отдельной квартиры, устроили на работу. Прошло меньше месяца, как она уже стала гадить Леониду. Ты даже не представляешь, до какой низости она дошла!

— Странно, — сказал я. — Мария, я же ее прекрасно помню, была человеком кристальным.

Шишкин развел руками.

— Десять лет, Витя, десять лет прошло! Вот тебе пример, как могут изменить человека время и неудачи в личной жизни. Одна. В деревне. Ребенок невесть откуда. А Люська — матрона, счастливый человек. Больше всего раздражают людей неудачи.

— Ну а учительница она как, хорошая?

— Тут боюсь наврать. Учительница она вроде неплохая и, может быть, даже хорошая, но какой прок от хорошей учительницы, если она стерва? Я в этом деле полностью понимаю Леонида: пусть лучше двух слов не вяжет, да свой человек.

Я впрямую спросил:

— Может, мне нужно было бы встретиться со Струженцовой, а?

— Ни в коем случае! — крикнул Шишкин. — Это только запутает тебя. Она же ни перед чем не остановится.

— Странно ты рассуждаешь, — сказал я. — Ведь если мы полностью правы, то что может мне доказать Струженцова?

— Мы правы, — прервал Шишкин. — Но ведь факты… — Он засмеялся. — Их можно поворачивать и так, и этак.

Мне было муторно от его объяснений.

— Ладно, — сказал Шишкин. — Нужно идти.

Он протянул мне руку.

— Счастливо доехать, Витя. — Задержал мою ладонь, спросил: — А ты что, видел уже ее?

— Видел, но не говорил. Шла с сыном.

— С Вовкой, — кивнул он. — Хороший мальчик. И привязался к Леониду. Сам понимаешь, растет без отца. К мужчинам тянется.

— Да, — сказал я. — Без отца, это точно!

Венька засмеялся каким-то своим мыслям и припрыгивающей походкой пошел к дверям.

Он накинул пальто, повязал шарф. И мне нестерпимо захотелось сказать ему правду. Сказать и посмотреть, как он будет вести себя дальше.

Он крикнул от дверей:

— Ждем газетку! Интересно, что у тебя выйдет.