На линии доктор Кулябкин

«Дорогая Маша, здравствуй!»

Поднимаюсь к свету, теперь легче читать.

«Ты когда-то писала, что нашла у Корчака объяснение слова «доброта». Это когда тебе понятно, что думает другой. А вот я, читая твое письмо, вдруг решил, что этого для настоящей доброты мало. Ну и что, если я все понимаю и пытаюсь объяснить всех: и Прохоренко, и Люсю, и друга их Шишкина? Но ведь на твоих глазах, Маша, больше месяца процветала жестокость, культ силы, демагогия.

Нет, доброта — это не только когда понимаешь другого, но когда ты можешь противостоять злу.

Твой

Андрей Андреевич

И г л о в к а».

Глава шестнадцатая ВИКТОР ЛАВРОВ

С вокзала я пошел в гостиницу и получил, к удивлению, прежний номер. Поднялся на шестой этаж, поздоровался с коридорной, пошутил, что вернулся в свою квартиру. В номере все было неизменным. На меня глядел знакомый «Букет сирени». И я невольно подумал, что я раньше времени впал в панику. Нужно срочно поговорить с Прохоренко. А уж потом — в райком и в роно.

Обедал я в гостиничном ресторане, и когда вышел, то оказалось — мне некуда деться. Идти к Прохоренко было рановато, да и нервы стоило привести в порядок.

Я прослонялся по улице, потом купил билет в кино и просидел еще два с половиной часа. Сначала думалось о своем, но в конце концов фильм меня захватил.

К прохоренковскому дому я подошел в девять. Люся обрадовалась, побежала на кухню разогревать ужин.

— А мы ждали тебя завтра! — крикнула она.

— Да я и хотел завтра. А утром проснулся, походил по дому, и такая навалилась тощища, что решил поехать.

— Во сколько же ты вернулся?

— В двенадцать.

— В двенадцать? — переспросила она с тревогой. — Где же ты был столько времени? Леонид мне сказал, что тебя искала Кликина, математика из его школы. Уж не с ней ли ты встречался?

— С ней. И с Константиновым.

Только теперь я заметил, как побледнела Люся. Ее губы кривились; она как будто боялась, что произнесет что-то резкое и неосторожное.

— Надеюсь, вы понравились друг другу? — спросила она с нервным смехом. — Жаль, что нет Леонида: он бы послушал, — Люся забарабанила пальцами по плите.

Я положил ладонь на ее локоть, но она резко отстранилась.

— Какие у них факты?

— Много.

— И все же?

— Ну, — я пожал плечами, — про того ребенка, что отравился…

— Ах, вот что, — кивнула Люся, — Завьялов — ребенок! Можешь поглядеть на это юное дарование. Это они, они… скооперировались вместе, потому что ненавидят Леонида, не могут простить ему своих же провалов.

Люся сказала «они», и я невольно подумал, что она имеет в виду Машу.

— Кстати, — сказала она с вызовом, точно хотела меня обидеть, — можешь сходить к мамаше Завьялова, поглядеть на этот экземплярчик. Наверняка понравишься ей! Она, говорят, коллекционирует приезжих!

Я слушал все это с недоумением.

— А эта Кликина, — говорила Люся, — и та, вторая, твоя бывшая Магдалина, дрянь и ханжа, неудачница, озлобленная на весь мир, она же с первого дня своего приезда не могла нам простить доброты, которую мы к ней проявили. Ты еще не был у Шишкина? Сходи. Полюбуйся бумажкой, почитай, что они там нагородили.

— Зачем ты так волнуешься? Успокойся.

— Нет уж, позволь сказать. Это Леонид не хотел перед тобой защищаться. Он, видишь ли, гордый. А я нет. Я скажу все. Тебе, конечно, передали историю с фронтовыми письмами?

Я подтвердил.

— Леонид собирался рассказать тебе об этом, но я попросила: пускай Виктор сам вначале посмотрит школу. Если бы он хотел скрыть от тебя этот случай, то он скрыл бы его и от города. А он мало того что не скрыл, но позвал Боброва, председателя исполкома, конечно во вред себе, и провел сбор. Он мне рассказывал об этом сборе, и у меня слезы стояли в глазах. А вот они, эти гады, и тут захотели подставить ему ножку! Мы, видишь ли, чудовища, а они — жертвы! Вот ты скажи, Виктор, тебе хоть раз в жизни пришлось видеть сильного администратора, которого все бы любили? Нет. В том-то и дело. Неужели после первого же разговора с Леонидом ты не понял, что у него обязательно должны быть враги?

— Люся, — сказал я ей, — ты уже наговорила с избытком, и все попусту.

Она удивленно поглядела на меня. Я воспользовался секундой.

— Одно мне действительно непонятно: почему была уволена Мария?

В ее взгляде мелькнула тревога, потом глаза стали холодными.

— Ах, так ты и у нее был?

— Да какая разница! — сказал я. — Был, не был.

— Понимаю, — рассмеялась Люся. — Ты убежден, что она святая. И мои слова режут твой слух.

Мне стало страшно, и я подумал, что сейчас что-то ужасное выльется на меня.