На линии доктор Кулябкин

Ветерок удивления сквозит в Ларисином взгляде. Она торопливо отнимает руку.

— Я хотел попросить вашу Любу, — говорит Владимир Федорович, — если, конечно, я не нарушаю ее планов… Одним словом, она так хорошо умеет поговорить с папой… Я думал, если она не откажет, попросить побыть у нас завтра. Недолго. Я хочу свезти на художественный совет свои картины.

Я сразу же соглашаюсь:

— Посижу, конечно.

— Спасибо. — Владимир Федорович виновато объясняет: — Я отца не оставляю надолго. А тут уж придется. Понимаете, он нездоров. Но совершенно неопасно. А у вашей Любы талант общения, честное слово.

— Может, выпьете с нами чаю? — предлагает Лариса.

Он вбирает голову в плечи, сутулится, машет руками:

— Не могу. Извините. Я вам так благодарен. — И пятится к двери.

Остаемся одни. Я иду мыть посуду на кухне, пускаю такую струю, чтобы не мешать им общаться. Пускай не думают, что я любопытна.

Несу чашки в сервант.

Лариса стоит у окна, спиной ко мне, курит.

— Владимир Федорович не женат? — Она спрашивает подчеркнуто безразлично.

— Разве не видишь? — за меня отвечает мама.

— Да, — подтверждает Лариса. — Такие женятся только на своем искусстве.

Она спрашивает, будто бы это так для нее важно:

— А какой он художник?

— Кажется, он понравился тебе, — посмеивается мама.

— Понравился. Очень, — неожиданно признается Лариса. Она садится на подоконник. — И знаешь чем? Да хотя бы тем, что он совсем не похож… на этих… сорокалетних мальчиков, прилизанных паучков, которые мне давно надоели, вроде…

Она словно проглатывает имя, но маме и так уже ясно.

— Давайте ложиться! — вдруг кричит мама. — Стелите! Будем спать! На кой черт эти пустые разговоры?!

Потом мы молча лежим в разных местах. Мама делает вид, что давно уснула, но я-то уверена, что она глядит в потолок, переживает. Да и Лариса уже несколько раз вздохнула, скрипят и стонут под ней пружины.

Наконец я перестаю о них думать…

Было одиннадцать, когда за мной прибежал Юрка. Мы только что встали — Лариса собирала на стол.

— Поехали за город, — предложил он. — В Павловск.

— Ничего не выйдет, — отозвалась вместо меня Лариса. — Вечером заходил сосед, Владимир Федорович, просил Любу посидеть с отцом.

— Знаете, — огорчился Юрка, — моя мама опасается этих людей. Старик — шизик, да и молодой не того. Мама не советует Любе с ними общаться.

Лариса ожгла Юрку взглядом.

— Чем старик опасен? Кого он может обидеть? — возразила я.

— Мама — врач, — настаивал Юрка. — И человек предельно трезвый. Раз она говорит, то знает лучше других. По крайней мере мне неприятно, что Люба к ним ходит.

Я ответила, что теперь говорить об этом поздно. Юрка постоял, потоптался в коридоре, сказал недовольным шепотом:

— Выйдем.

В лифте мы спускались молча. Вышли на улицу. Солнце из-за тумана казалось беспомощным и слабым. Легкий ветерок дул с залива. Юрка повернулся ко мне. Он был расстроен.

— Я на днях уеду в колхоз с институтом, — сказал он, — а ты…

Осуждение было в его взгляде.

— Юрочка! — взмолилась я. — Но Федоровы! Я не могу их подвести. Я должна, честное слово.

Его взгляд оставался твердым.

— Как хочешь, — холодно сказал он. Повернулся. И пошел к дому.

Лариса отворила дверь. Поглядела на меня внимательной внезапно расцеловала.

— А я-то в тебе усомнилась! — сказала она. — Есть люди, обманывать которых нельзя. Невозможно, Люба.

…Владимир Федорович сидел на корточках, стягивал шпагатом картины. Вскочил. Поздоровался нервно. Пригласил в комнату. Он показался мне неестественно взвинченным.

— Не знаю даже, — отрывисто говорил он, словно торопясь выполнить какое-то свое решение. — Хочу показать вам работу. Последнюю. Я писал ее ночью. Сегодня. Конечно, этого делать нельзя. Показывать то, что едва закончил. Нужно бы отложить. Но мне хочется. — Он подошел к мольберту, стал поворачивать его. Тренога проскрипела по полу, прочертив еще одну полуокружность, как циркуль.

Он наконец установил мольберт. Глаза его сузились. Рука потянулась к картине.

С полотна глядела… Лариса. Вернее, Лариса и не Лариса одновременно.

Почти все в этой федоровской Ларисе было мне неизвестно. Но он что-то знал о Ларисе и такое, чего я не подозревала.

Странно было смотреть на портрет! Правая половина лица была написана белым. Печаль в голубом глазу казалась бездонной. Левый глаз смотрел прямо, искрился весельем. Да и вся левая половина лица будто смеялась.

И было еще что-то в портрете. В свободном углу клонилась ромашка, три лепестка оставались в венчике, словно бы сама судьба присутствовала рядом.

Владимир Федорович стоял в дверях, надевал куртку. Затянул молнию. Потом молча снял портрет и повернул его к стенке.

— Люба, прошу вас, — сказал он шепотом, — отцу о портрете ни слова.

Казалось, Федор Николаевич даже не заметил, что Владимир Федорович ушел. Лежал неподвижно, закрыв глаза.

Я стала убирать в комнатах. Подмела полы, собрала раскиданные банки в одно место, протерла окна на кухне и в комнатах. Вода и тряпка давненько не касались стекол.

И тут я почувствовала, что старик пристально на меня смотрит. Повернулась. В его взгляде была просьба.

— Не могла бы ты… показать работу… Володя писал ночью.

— Я не знаю…