На линии доктор Кулябкин

Стало холоднее. У Федоровых в одной комнате горел свет. Вероятно, Владимир Федорович работал. Это было единственное окно в доме, где не спали…

Вавочка постоянно торчит на кухне. Я ему нравлюсь. Он смеется даже тогда, когда я говорю серьезно.

Одевается Вавочка сверхмодно. Клеши, туфли на высоком каблуке и кожаная куртка, знатный такой куртончик, как он уважительно называет свою одежду.

Девушки-ушивщицы заметили в нем перемены, посмеиваются. Вавочка злится и называет их дурами.

— Хорошо пахнет, — делает комплимент Вавочка. — Отменная ты повариха, Люба. Выходи за меня замуж.

— Ты любишь не меня, а то, что я готовлю, — посмеиваюсь я.

Положение спасает дядя Митя. Он приходит, чтобы пристыдить Вавочку, но, выгнав его, сам остается на кухне.

Открывает форточку. Садится, задумчивый, на табуретку. Прикуривает. Обгорелую спичку аккуратно укладывает в коробок. Потом делает глубокую затяжку и медленно выпускает дым на улицу. Говорить он не торопится. Поглядывает искоса в мою сторону. А я одним ударом ножа разваливаю вилок капусты, мелко и быстро ее шинкую. Нарезаю лучок, тру морковку, — все это тушу отдельно на сковородке.

— Хочешь, я тебя обучу сапожничать? — говорит дядя Митя с улыбкой. — У тебя талант в руках.

— Тогда Вавочка будет готовить?

Глаза у дяди Мити становятся искристыми, смех вспыхивает в них.

— Он наготовит! Все попадем в больницу…

Мне некогда прерываться. Сковорода накалилась, шипит, шваркает — только успевай помешивать.

Я действую быстро: убавляю огонь, снимаю шумовкой накипь, добавляю соли.

— Отменные щи! Пальчики оближете, дядя Митя.

— Хорошо о себе говоришь, — щурится дядя Митя. — Не знать своей силы плохо. А стесняться ее — еще хуже. Все настоящие мастера гордились своей силой и знали себе цену.

Он докуривает сигарету, придавливает ее о коробок и несет в мусорный ящик. Потом не спеша возвращается к верстаку.

Дверь из кухни открыта. И от плиты я вижу сгорбленную его спину, металлическую «лапу», которую он держит между ног, молоток в руке…

Я застываю с поварешкой, забываю о деле. Дядя Митя исполняет соло. Это партия виртуоза.

Иногда он поднимает голову, перехватывает мой восторженный взгляд и, не улыбаясь, продолжает свою работу…

Время приближалось к закрытию. Очередь тянулась по всему вестибюлю. Я села писать квитанции, а Вера принимала обувь, неторопливо разглядывала ее, диктовала артикулы и цены.

Последним стоял полный мужчина с бритой головой-шаром. Я отметила его глазом и попросила предупреждать приходящих, чтобы больше не занимали.

Мужчина кивнул, пригладил голову ладонью, вроде бы причесался.

Около прилавка я его вспомнила снова. Он аккуратно развязал шпагат, намотал его на палец, спрятал веревку в карман.

Я пошла закрывать дверь — рабочее время кончалось.

— Что у вас?

Вера взяла туфли, осмотрела их и села писать квитанцию.

Она писала столбиком цифры, подкидывая костяшки на счетах, а клиент отстукивал по прилавку согнутым пальцем.

— И сколько? — сдержанно спросил он.

— Рупь семьдесят четыре, — записала Вера.

— А я уж думал — семьдесят четыре, — пошутил клиент.

Вера засмеялась:

— Я бы взяла, только вы не дадите…

Он улыбнулся.

— А директор у вас есть в прейскуранте?

— Весь вышел, — отшутилась Вера. Ей, кажется, нравился такой юмор.

— Тогда вместо него пригласите жалобную книгу.

Он вроде бы еще улыбался, но взгляд стал металлическим и стылым, как у безволосой гуттаперчевой куклы.

— Зачем? — удивилась Вера.

Кажется, она только теперь заметила, что клиент не шутит.

Он вынул из нагрудного кармана корешок квитанции и положил на прилавок.

— Узнаете?

— Да, это наша, — сказала Вера и удивленно поглядела на туфли.

— А теперь посмотрите, когда вы мне их вернули.

Он ждал, когда она перелистает книгу, снова постукивая костяшкой пальца.

Наклонился, когда она отыскала графу, сложил губы в бантик и засвистел ей в самое ухо.

— Странно. Туфли чинил дядя Митя. Мы их вернули на той неделе.

Клиент засвистел еще громче.

— Подождите, — попросила Вера, делаясь невероятно любезной.

Она ушла в мастерскую.

Мне не хотелось быть свидетельницей разговора. Я решила уйти, но тут меня едва не сшиб в дверях дядя Митя. Он открыл журнал, сверил номер и отскочил, словно ожегся.

Потом дядя Митя вертел в руках туфли, он, видимо, их не помнил.

Ничего не сказал. И стремительно скрылся за дверью.

— Мастер вас просит подождать, — перевела пантомиму Вера. — Мастер сейчас исправит.

Мужчина еще пару раз стукнул костяшкой пальца, сел на стул, развернул газету.

Вера пересчитывала выручку, вот-вот должен был прийти инкассатор.

Я вышла в цех. Дядя Митя сидел на липке, работал. Лицо его было злым, и когда он стучал по гвоздю, то, казалось, хотел разбить подошву.

Я подмела вокруг верстака, прибрала обрезки, дядя Митя даже не поднял взгляда.

Мимо меня прошла к директору Вера, попросила не уходить, ей нужно было открыть инкассатору двери.

Клиент читал газету, подчеркивая что-то в передовой шариковой ручкой.

Я опять заглянула в книгу. Цена, артикул. Провела пальцем по строчке и вдруг удивилась: там было записано «бот», то есть ботинки, а дядя Митя чинил «полубот», иначе — туфли.