На краю света

Утром 5 марта мы подходили к зимовке. Уже от мыса Дунди, как только упряжка повернула на север и вдалеке смутно затемнел остров Скот-Кельти, похожий на вмерзший в лед броненосец, собаки забеспокоились, приналегли на хомуты, точно чувствуя, что тут уж и до дома недалеко.

Вот уже пошли знакомые места, вон виднеется Рубини-Рок, вон и наш берег, но домов еще разобрать нельзя: еще далеко, еще осталось километров девять-десять.

Мы молча шагаем за нартой. От быстрой ходьбы становится так тепло, что все мы снимаем норвежские непродувайки и идем в одних свитерах.

Только каких-нибудь восемь суток мы пробыли в экспедиции, а кажется, что мы ушли отсюда давно-давно, что все изменилось вокруг. И Медвежий мыс вроде какой-то куцый и коротенький стал, и Скот-Кельти, кажется, сделался ниже, и Рубини какая-то не такая. Снег на ней, что ли, потаял, или еще что?

— Смотрите! — закричал Савранский. — На Рубини — птицы!

И верно, вокруг скалы словно вилась мошкара.

— Это наши птицы! — прокричал в ответ Наумыч. — Мы видели, как они летели сюда!

Теперь уже можно разобрать на пологом берегу дома. Какими они издалека кажутся маленькими и одинокими. Несколько фигурок спускаются в бухту и, махая шапками, идут к нам навстречу. Бегут собаки.

Наши псы тоже, наверное, увидели зимовку, увидели бегущих навстречу собак. Точно сговорившись, они вдруг взвыли в один голос и быстро-быстро помчались к берегу.

— Стой! кэ-э! — заорали мы, кидаясь за нартой. Но где же нам догнать собак! Во весь опор, карьером они мчатся к зимовке, оглашая бухту радостным воем и лаем.

Нам видно, как вышедшие встречать нас ловят упряжку и кто-то ведет ее к салотопке.

— Крайний — Фомич, — говорит Редкозубое. — А кто же рядом-то, что-то не разобрать. Не Желтобрюх?

— Кажется, он, — отвечает Наумыч и, вынув из кобуры наган, три раза стреляет в воздух. В ответ нам что-то кричат. Один человек отходит в сторону и расставляет на снегу тонконогий Треножник.

— Гришка Быстров! — хохочет Наумыч. — Совкиножурнал!

Мы встречаемся посреди бухты. Какие они чистенькие, свеженькие, прямо щеголи!

— Негры! Негры! — орет Желтобрюх, показывая на нас пальцем. — Меня за это на кухню послали! А сами? Поди, всю ночь примус коптил!

— Это благородная копоть, — говорит Наумыч. — А у тебя была преступная!

Нас окружает целая толпа: Стучинский, Боря Линев, Желтобрюх, Вася Гуткин, Леня Соболев, Ромашников.

— Ну, как? Не обморозились?

— Нашли самолет?

— Да вот никак не можем сговориться, — разводит руками Наумыч. — Безбородов с Редкозубовым нашли, а мы с Ефимом не нашли.

— Ну, если Редкозубов нашел, значит, дело в шляпе, — хохочет Боря Линев.

Мы с Редкозубовым многозначительно переглядываемся и с грустным сожалением смотрим на злопыхателей.

— Ну, а у вас что? — спрашивает Наумыч. — Шорохов как? Нагноения нет?

— Да как будто нет, — говорит Стучинский. — Как вы велели, так мы всё и делали — и мазали, и бинтовали, и промывали. Вчера ему даже как будто получше стало, к обеду сам на костылях притащился, так на пятках и приковылял.

Мы выходим на берег, и я бегу в свой дом, растворяю дверь своей комнаты.

Кровать с одеялом, с подушкой! Стол! Чистое полотенце висит у дверной притолоки! Книги! Коврик на полу! Ночные туфли выглядывают из-под кровати.

Умываться! Скорее умываться, а потом в баню. Ее затопили тотчас же, как только заметили нас у Медвежьего мыса. Сейчас, пробегая мимо бани, я видел, как дымит ее труба, а на крыльце валяются одноручная пила и куски снега.

Как хорошо у нас на зимовке!

Три голоса

Я проснулся утром. В комнату едва пробивался тусклый, серый свет. Будильник показывал восемь часов.

«Сколько же я спал? — подумал я. — Лег в два часа дня, а проснулся на другой день в восемь часов утра! Выходит, восемнадцать часов! И обед и ужин проспал».

И вдруг мне так захотелось есть, что я мигом вскочил с кровати, наскоро оделся, умылся и пошел в старый дом. В доме все еще спали. Только с кухни доносились шаркающие шаги и громыханье посуды.

Я прошел на кухню. У плиты, заставленной кастрюльками и сковородками, возился угрюмый, заросший щетиной Стремоухов. Шаркая ногами, он прошел в кухонную кладовую, вынес оттуда новенький белый ящик, поставил его среди кухни и с плеча рубанул топором. Ящик крякнул и раздался. Стремоухов руками разодрал его и стал пихать доски в плиту, забитую шлаком и пеплом.

«Зачем же он ящик жжет? — подумал я. — Наумыч нам велел сохранять ящики, чтобы отправить их потом на Большую Землю, а он жжет».

Огонь в плите едва теплился. Стремоухов молча, не глядя на меня, взял большую кастрюлю, налил до краев холодной, из бака, водой и шлепнул ее на плиту. Потом он снова прошел в кладовую и вернулся, неся в руках два пакета. Один с кофе, другой с цикорием.

Стремоухов разорвал один пакет и высыпал весь цикорий в холодную воду, разорвал другой и тоже весь высыпал. Коричневая куча так и осталась на поверхности воды.

— Что же вы делаете? — тихо сказал я. — Разве так надо заваривать кофе?

Стремоухов бросил бумажки на пол, быстро и зло взглянул на меня и отрывисто проговорил:

— Как умею, так и делаю. На повара не учился.