На краю пропасти

Примерно в это же время дежуривший на крыше замерзший и промокший солдат кенигсбергской организации «Вервольф» увидел, как к клеткам-ловушкам, установленным на крыше здания номер семнадцать на Ленцштрассе, опустилась стайка почтовых голубей. Солдат захлопнул дверки клеток и, переловив птиц, снял с их лапок ампулки с донесениями. Бегом помчался к штурмбаннфюреру СС Шмитцу. Отправив дежурного, Шмитц нетерпеливо вскрыл первую из ампулок, подумав при этом: «Опять, кретины, туалетную бумагу будут просить». Развернул узенькую ленту послания, с удивлением уставился в него: что-то написано по-русски! Шмитц позвонил, потребовав срочно переводчика. Он распаковал все ампулки, вынул полоски бумаги, исписанные карандашом, и нервно пододвинул ему «послания» из Роминтеновского леса. Переводчик прочитал, нахмурился, достал пухлый словарь и долго рылся в нем, потом, вытянувшись перед Шмитцем, доложил, что на одном листочке написано «Пошли вы...» - но куда именно, объяснить не может, так как эти слова отсутствуют даже в самом полном русско-немецком словаре. Шмитц усмехнулся, отпустил переводчика и, закурив, сжег на огоньке зажигалки бумажки. Задумался. Очевидно, русские уже захватили базы «Вервольфа» в Роминтеновском лесу, и группы «Роминген» больше не существует.

В тайном убежище на огороде Бронислава Конопки было душно, тесно и шумно. Кроме разведчиков Пургина, вернувшихся к ночи из-под Хайлигенбайля, здесь, в убежище, скрывались и двое поляков, о которых хозяин Поморья сказал, что это «добрые хлопаки», что идут они в Кенигсберг по заданию своих боевых организаций. Одни из «хлопаков», чернявый, широколицый крепыш по имени Леонард, разливал в стаканы, составленные на ящике, «водку народову-подпольну», а точнее - обыкновенную самогонку, второй «хлопак», назвавшийся Грац, что в переводе, как объяснил он, означает «удалец, парень-хват», кромсал финкой розоватую пластину сала. Хлеб, нарезанный большими ломтями, уже лежал на ящике. Картошка, помидоры, соленые огурцы, сало! Разведчики зачарованно глядели на обильный стол, а поляки, восторженно жестикулируя, громко выкрикивали какие-то слова и фразы, из которых, однако, можно было понять, что оба когда-то учились в одном и том же классе первой Алленштайнской польской гимназии, потом воевали и побывали в плену у немцев, но только в разных лагерях, бежали оттуда и стали подпольщиками. Оказывается, что всего неделю назад оба сражались на баррикадах Варшавы, но в разных отрядах: Леонард - в районе Воли, а Грац - в Старом Мясте - и еще до окончания восстания покинули сожженный, разграбленный фашистами город для выполнения ответственных заданий своих организаций. Вдруг все одновременно как-то замолчали, задумались, потом взяли в руки стаканы, ближе придвинулись к столу-ящику.

- За Варшаву. За всех погибших там, - сказал тихо Леонард.

- За победу над проклятыми фашистами, - добавил Пургин. - За скорую победу, друзья...

Тесно сдвинувшись, потянулись к еде. Зоя сидела рядом с Пургиным, он обнял ее за плечи. Кутаясь в плащ-палатку, девушка закашлялась, было ей очень плохо, даже есть не хотела, и майор с тревогой глядел в ее нездоровое, в красных пятнах лицо, лихорадочно блестевшие глаза. Заставили и ее сделать глоток водки и поесть, но сидеть Зоя не могла. Пригибаясь, - потолок был очень низким, - ушла в угол и зашуршала сеном, затихла...

- А Ванда твоя где? - спросил Леонард приятеля. - Твоя милая?

- Погибла, милая, - ответил Грац. - В Варшавском гетто.

- В гетто? - переспросил Федя. Разведчики к поляки поглядели на него, и он глухо проговорил: - И моя Юлька тоже была в гетто...

Потрескивала свеча. Сизое облако плавало под потолком. Тихо переговаривались поляки, вспоминали школьных товарищей, кровавые бои тридцать девятого года, лагеря, жестокую, страшную битву восставших против подлых оккупантов за родную Варшаву...

Все кашляла Зоя, пришел Ян Конопка, - а с ним с дежурства продрогший на ветру Володя Волков, - сказал, что все кругом тихо. Нина окликнула ребят, пододвинулась, они сели рядышком, потянулись к столу. Взглянув на часы, покинул убежище Грачев: была его очередь охранять схорон.

«Гетто, гетто, гетто», - повторял про себя страшное, ненавистное слово Федя Крохин и видел высоченный, с колючей проволокой поверху забор. Уже через три недели после прихода немцы огородили им Нижнюю Деревню, и Федя, да и все жители Большой Деревни, впервые услышали это непонятное, но таящее в себе опасность, какое-то ползучее на звук слово.

- Гетто, - сказал Федя. - Гетто!

- Ты чего там бормочешь? - обернулся Волков.

- Я просто так, Вовка, про себя...