На исходе ночи

Но, черт возьми, невероятное-то, может быть, и надо попробовать. Любой наш противник средней предусмотрительности обязательно рассчитает и примет предупредительные меры на все вероятные случаи. Ведь теперь шпик и жандарм рассчитывают, что я обессилен, что я сейчас ко всему безразличен. И вдруг я сделаю ход совсем невероятный и тем застигну их врасплох! «Невероятное-то» ведь предусматривают только очень редкие: решимость-то ведь часто в том и состоит, чтобы невероятное сделать вероятным, — так убеждал я себя и подстегивал свою решимость.

Да что там рассуждать? И, не рассуждая о том, что может выйти из моего поступка, может быть, просто от только что пережитого оскорбления, заряженный желанием действовать во что бы то ни стало, я приподнялся, приоткрыл чуть шире и без того не закрытую дверь и дальше, без колебаний и без малейшего замедления, выскользнул в коридор. Шпик и жандарм в эту минуту наклонились, рассматривая что-то на ладони; мне показалось, что шпик объяснял жандарму действие хронометра: я слышал мелодичное позванивание. На носках я быстро прошел через вагон. Сердце мое не билось. С противоположного конца послышались голоса, — очевидно площадка, куда я направлялся, была занята и выход был отрезан. Но я быстро шел вперед, не зная еще, что предпринять. Крайнее перед самым выходом на площадку купе было приоткрыто. Я пролез бочком в это купе, не тронув дверь и не зашумев. И сейчас же встретил взгляд артиллерийского офицера. Я растерялся. Офицер узнал меня. Моя растерянность его испугала, он, видно, понял, что происходит.

— Под лавку! — тоном командира прошептал он мне, а сам, не меняя позы, продолжал чистить апельсин.

Я быстро опустился на колени, заполз под сиденье и лег как можно ближе к стене, лег — и сейчас же ужаснулся наивности всей своей затеи. Все, что я только что проделал, показалось мне таким глупым и рискованным ребячеством, что я решил вылезти и поскорее вернуться на старое место. Но послышались шаги, кто-то пробежал по вагону.

Потянулись мгновения, для меня долгие-предолгие. Кажется, дыхание мое остановилось.

Затем вдруг в вагоне зазвучали громкие голоса, поднялась суета, кто-то о чем-то спрашивал, что-то кричали, кто-то постучал в купе, остановился на пороге, до меня донесся голос шпика:

— Не изволили заметить, ваше благородие, не пробегал никто мимо вашего купе?

— Сквозь закрытую дверь, голубчик, можно ли видеть? — с ленивой растяжкой сказал офицер.

Я восхищался его рассчитанным безразличием. А дальше вошел Шольц и выругал шпика за то, что тот влез к офицеру.

— Опростоволосились они у вас в чем-то? — с той же ленивой растяжкой спросил Шольца офицер.

— А вы, я вижу, любитель опереток, — сказал Шольц, уже сильно захмелевший.

— Почему же я именно любитель опереток?

— Как это там поется, что, мол, всегда жандармы опаздывают и попадают не в такт.

— Не знаю такой оперетты.

— Это ваше дело. Но у меня все уже благополучно. И никто не опростоволосился. И злорадствовать никому не придется. Может быть, никто и не убежал, а может быть, и убежал, но уже пойман. А может быть, я так и решил сам: арестовал и отпустил за неимением чего такого. В мои дела прошу не вмешиваться. Да будет ясно, и позвольте откланяться.

Я-то ждал, что Шольц, даже убежденный в том, что меня уже нет в вагоне, все-таки из озорства и неприязни к артиллеристу произведет осмотр купе, но оказалось, что я не знал еще, как щепетильно и уязвимо жандармское самолюбие и как сильно боится жандармский офицер попасть впросак в присутствии армейского офицера. Шольц ушел.

Я слышал затем, как шарили по пустому вагону, как бегали по путям: раздалось даже два выстрела где-то неподалеку.

Артиллерийский офицер ничем ни разу не обнаружил, что он ощущает мое присутствие в своем купе. Меня для него как бы не существовало. Отчего это? Осторожность, равнодушие?

По прошествии целой вечности мы приехали в Москву. Я слышал, как опустел вагон. Было какое-то пустое мгновение, когда я, по-видимому, мог свободно и без помех выйти, но я это мгновение упустил: не хватило решимости на новый риск. Наконец я услышал, как заперли купе на ключ.

Очень долго вагон стоял без движения. Потом его начали гонять по путям. Потом он снова остановился. Прошла ночь.

Ранним утром я услышал звонкие женские голоса. Щелкнул замок, открыли мое купе; очевидно, должна была начаться уборка. Воспользовавшись минутой, когда купе осталось пустым, я вылез. Но только я выпрямился, на пороге показалась молодая женщина со щеткой в руках. Увидев меня, она вскрикнула и убежала. Я остался на месте в полной нерешимости. Но она сейчас же вернулась.

— Уходите отсюда скорее, пока никто не видит.

Она жалостливо покачала головой.

— Я испугалась сначала, думала — вор. А какой же, говорю себе, это вор, — такой миловидный, чисто велосипедист или студент. Ну ступайте, мало ли чего в жизни бывает.

В ее красивых глазах мелькнуло лукавство. Я взял ее за плечи и поцеловал в сочные губы.

— Спасибо!

Уж очень она была хороша, уж очень было свежо утро. Уж очень было радостно мне, что так невероятно все кончилось.