На исходе ночи

Ему очень нужно было слово утешения. И мне хотелось дать ему надежду. Но в таком торжественном и взволнованном состоянии он мог принять мои слова за слова партийной организации. Не имел я на то права.

— Посоветоваться со старшими надо, — ответил я в тон Илье Ермиловичу.

— Признаю… правильно. И разузнать, проверить захотите? Тоже признаю…

Илья Ермилович назвал рабочих, которые могли подтвердить и дополнить сведения о нем.

Когда я уже собрался было распрощаться с ним, он сказал:

— Присесть бы где… Надо мне еще одно вам объяснить.

Поблизости не было ни скамеечки, ни бульварчика. Пока мы шли, Илья Ермилович не проронил ни слова. Наконец на краю пустыря Илья Ермилович предложил присесть на сосновые бревна возле проезжего места.

— Еще скажу вам, товарищ, что только брату скажешь… Остались, значит, мы вдвоем с дочкой. Я и жил и не жил, а только дрожал, как бы ей худо не причинилось. Верите, спрятал бы я дитя свое за пазуху и не расставался, не отпускал бы от себя ни на один секунд. Выросла теперь вот дочка… А вы видели, что кругом нас? Слышали вы, что изрыгается этими ртами? Чуете ли вы, что в омуте этом ничто не чтится, святого ничего нет, осквернено все в этой нищете, в этих бедствиях и в страданиях? И как же страшно за мою беззащитную птичку!.. Надругаются, да потом же и надсмеются без жалости. Защиты нет, укрыться некуда, от смрада не убежишь, от угара не закрестишься… Это же все в дыхание человеку входит. Лежу ночью на нарах, думаю — и, верите, волос шевелится, холод по телу идет. Что делать? Где спасение? Да на несчастье родилась она такой красоты божьей. Я не того боюсь, что вы думаете… Что ни случись, я все перенесу, все прощу, ни за какую вину винить и упрекать не стану. Боюсь того, что страшней всего, — боюсь, что яд вытравит ей душу. И тогда ни отец, и никто, и ничто ей не будет свято. Против яда найти средство нужно. Ее бы познакомить, свести с какими вашими, с какими хорошими женщинами, у которых душа чистая, у которых стремления есть, которые не корысти служат. Объяснили бы они ей… пусть даже завлекли бы ее в ваше дело. И никакая тогда грязь не отравила бы ее… А случится тюрьма — что же делать? Есть на свете горе пострашнее тюрьмы…

Я дал ему слово обязательно познакомить его дочь с хорошими девушками, — посоветуюсь с Клавдией и Соней.

— Скажите им о моей Дуняше. Шестнадцатый год ей пошел недавно. Она тихая, хорошая, ничего дурного от нее они не увидят, благодарная будет за всякое доброе слово. Уж похлопочите, человек милый.

Как только я расстался с Ильей Ермиловичем, откуда-то вырос Степа. Оказалось, что он все время не выпускал меня из виду.

— Почему вы так, Степа?

— Не хотелось от вас уходить… И просьба тоже к вам: поручите, товарищ Павел, мне работу с чернорабочими. По-моему, стачка у них обязательно будет. А я немножко уже знаю, как это дело с отсталыми надо начинать и как осторожно подготовлять. И Илья Ермилыч мне нравится. И ему со мной легче будет. Человек он самостоятельный, я ему не буду в тягость: при мне он будет считать себя головою дела, и советы от меня его не обидят. А я, уж будьте спокойны, всю душу вложу. Подготовим стачку и выиграем ее! Выиграем!

Соображения эти мне показались дельными. Я согласился. Степа расцвел.

— Вот от такого дела, Павел, прямо как крылья вырастают за плечами… Ей-богу, право.

До встречи с Клавдией оставалось еще время. Я зашел в фотографию «Русь». Ивана Семеновича не было, но его «ассистент» выдал мне оставленный в шкафчике мой сверточек с книгой Ленина по философии и с парой белья.

Затем я «переехал» на новую квартиру: водворил сверточек в комнатку в шесть шагов по диагонали. По привычке, оставшейся от многократных сидений в тюрьме, я относился к каждой комнате, в которой мне предстояло поселиться, как к тюремной камере, и первым делом примерял, можно ли в ней «гулять» по диагонали и сколько это составит шагов.

Хозяйку предупредил, что сегодня, для начала, приду поздно.

— Кипяточку?.. Нет, спасибо, кипяточку не оставляйте.

ГЛАВА XX

Сияло солнце. Буйно взметались к небу на вольном, веселом ветру густые вихри пыли. И весь город был залит торжествующим, непрерывно льющимся дребезжанием железных шин пролеток по булыжным мостовым.

Московская весна ликовала. С нею ликовал и я. Наверное, оттого еще, что научился не признавать над собой власти преходящих, мелких житейских забот. Конечно, и у меня их много, конечно, и мне они мешают жить, но они не владеют моим сознаньем и не управляют моим настроением.

Заходить в Тургеневскую читальню не понадобилось — у самого входа мне пересекла дорогу Клавдия. Я взял ее под руку и заставил повернуть назад. По бульварам мы пошли вниз, к Трубной, а оттуда вверх, к Пушкину.

Мы шли долго не разговаривая. Я только сжимал ее руку крепче и крепче, держа повыше кисти. Шерстяная коротенькая ее перчатка еле доходила до запястья. Перчатка была старенькая и сильно вытянулась, мои пальцы поэтому легко пробрались к ладони Клавдии и грелись вместе с ее рукой.