На исходе ночи

— А ты согласна, — сказал первый я, — чтобы теперь все переменилось и стало у нас с тобой совсем не так, как было до сих пор?

— Скажи прямее. Я не знаю, то же ли самое я думаю, что ты хочешь сказать.

— Конечно, ты думаешь о том же самом, что и я! Но мне не хочется произносить те слова. Лучше я скажу тебе так: то, что мы с тобой видимся, — это сейчас исключение, а то, что мы подолгу не видимся, — это сейчас правило. А должно быть все наоборот! Поняла?

Она рассмеялась:

— Хочешь, я скажу проще?

— Скажи, — ответил я, трепеща от радостного ожидания.

— Нет, передумала… Не скажу. Да и зачем? Ты же сказал все так ясно и так понятно… Я поступлю, Павел, так, как ты захочешь.

Я сжал крепче ее кисть в своей руке. Я рассказал ей все о махаевце и об опасности для нее лично.

— Ну что же, Павлуша, зайдем сейчас к Ангелу, он, конечно, у себя.

— Мы попросим достать для тебя «копию»… Поселимся мы с тобой как можно ближе друг к другу…

— Какой ты глупый! — громко и весело рассмеялась она.

Отчего это Клавдия умеет смеяться в самых серьезных обстоятельствах? Это счастливый дар. У меня нет такого дара. Надо бы его в себе создать.

Иван Семенович встретил нас шуточкой:

— Ага, опять вместе! Вижу, вы строго держитесь коллегиального начала при обращении к моей технике…

Он сильно огорчил меня, объявив, что может устроить для Клавдии только простую «фальшивку».

— Да и не только сейчас, но и вообще «копий» на женские паспорта у меня не бывает, за всю практику, может быть, встретилось случая два. Перед нами явление, достойное раздумья. Не решаются женщины позволить снять копии с их паспортов, чтобы передать какой-то неизвестной им особе? Почему? Объяснения не знаю. Но позвольте описать несколько пространнее само это явление. Я заметил, — конечно, только в пределах моей узкой практики, — что женщина гораздо легче идет на опасность тогда, когда опасность видна, когда можно смотреть ей в глаза, чем тогда, когда опасность невидимая и скрытая, такая, что будет грозить постоянно, и если объявится, то уж подползет исподтишка и неожиданно.

«Фальшивку» Иван Семенович обещал изготовить сегодня же к вечеру. Об имени, отчестве и фамилии Клавдия сказала, что ей безразлично, какое бы ни поставил Иван Семенович. А мне стало неприятно, что у Клавдии может оказаться какое-то иное имя.

— А как комната? Нужна вам безотлагательно?

— Хотелось бы. Но могу пока обойтись и ночевками…

— Хорошо, поторопимся достать. А территория, местоположение? От чего дальше, к чему ближе желается?

Мы оба сильно покраснели. Но ни я, ни она на набрались духу, чтобы сказать, что «желается» ближе ко мне, а еще бы лучше — и ей и мне комнаты в одной квартире.

Уходил я, досадуя на свою застенчивость. Но Иван Семенович и на этот раз оправдал свое прозвище, показав себя истинно ангелом.

Мы уже стояли на пороге, как он вернул нас:

— Дети, а если мне подвернутся две комнаты а одной квартире?.. Будут с вашей стороны возражения? Так чего же молчите? Будут возражения или не будут? Сильные будут возражения или не сильные?

А мы опять не решились признаться. Но наши секреты были видны ему, как на ладони. И он заключил за нас:

— Устрою в одной квартире.

Когда из темноватой и сырой комнатушки Ивана Семеновича мы вышли на улицу, день блестел еще больше. «Это сейчас наша свадьба, — подумал я, — мы ее празднуем в солнечном свете».

— Павел, а у меня есть такая хорошая, такая радостная новость, и я тебе все никак не могу сказать про нее…

— Злодейка! Почему же не сказала сразу?

— А я и сейчас боюсь говорить о том на улице. Это очень значительное, очень важное.

Меня вдруг осенило:

— Такое солнце, такой радостный день! Поедем за город, Клавдинька.

— Чудесная мысль, Павлуша! Но только едем ненадолго. Вечером нам предстоит очень важный поход… Я тебе все расскажу, когда мы будем в поле, в лесу… нет, лучше в поле, чтоб никто не смог подслушать.

По дороге на вокзал я купил Клавдии букетик подснежников, позабыв, что у меня не хватит денег на билеты.

Обыкновенно меня совсем не занимает, есть ли у меня деньги или нет, не занимает и то, как я одет. Мне тягостен только прямой голод, и я тревожусь, когда нет ночлега. Ко всему остальному бытовому я отношусь с таким же отчужденным равнодушием и намеренным незнанием, как всякий беспечный и гордый нищий.

Но почему же, если встречается необходимость одолжиться чем-нибудь у Клавдии, то все во мне щетинится и протестует? И я не знаю, злоба ли это у меня на быт за то, что он смеет вмешиваться в такие чистые мои отношения, или это мещанин просыпается во мне в таких случаях со своими вековыми мужскими предрассудками… Проанализируем, и если убедимся, что мещанин, то будем душить его в себе! На всякий случай попробуем сейчас придушить хоть слегка, чтоб посмотреть, как это у меня будет выходить.

— Клавдюша, у меня нет денег.

Мещанин, вопреки моему приказу, покраснел, и огорченная его гордость жалобно пискнула.

Со станции мы быстрым шагом прошли через дачный поселок, свернули к опушке леса и скоро достигли открытого поля.