На исходе ночи

— Ну что ж, давайте прямо о деле. Согласен. — Но ершиться все-таки продолжал: — И то ведь на разговоры мы не мастаки. А в деле сбить нас никто не сможет. Глупый наш, может статься, разговор, да иной раз от глупого, но сердечного разговора больше проку, чем от другого умного, да прокисшего. Случается, что и хорошо заквашено, а потом, гляди, пересиделось или перестоялось.

Я стал спрашивать, как они живут. Картина мрачная. Преобладал месячный заработок в семь-восемь рублей, но были и такие, что получали пять рублей, у немногих доходило до десяти — двенадцати рублей и у единиц — пятнадцать — восемнадцать рублей.

— А все остальное наше житье вы сами небось рассмотрели.

Я попросил разрешения записать «для памяти» кое-что из рассказанного. Илье Ермиловичу это понравилось:

— Советоваться с кем из старших о нашем положении будете?

— Буду советоваться.

Возможность записи вызвала у моих собеседников, во-первых, повышенную щепетильность к точности, они стали придирчиво взвешивать всякое сказанное ими слово; во-вторых, посыпались добавления, новые факты, новые подробности их житья-бытья.

Чтобы попытать их, я полувопросительно коснулся вопроса о возможности забастовки. На меня замахали руками.

— Какое там! И думать не приходилось. Раз — что согласия и объединения между нас нет, это раз; два — что опыту и сноровки в этом деле ни у кого не хватит; народ у нас больше деревенский — это будет три…

— Ну-ка, Степа, расскажи, как ты первый раз с жизни попал в забастовку, и как народ на фабрике тоже был кто в лес, кто по дрова, и как опыту не было, и как хозяин был хитер, и как все-таки стачку выиграли…

Степан рассказал про стачку у Коноплиных, ничего из горестных событий не скрыв. Простота и чистосердечная правда рассказа повысили у слушателей интерес и доверие к Степану и, показалось мне, также и веру в собственные свои силы.

— Значит, не боги горшки обжигают, Илья Ермилович, — сказал Игнат.

— Боги не боги, — ответил Илья Ермилович, — а там были прядильщики и ткачи — ось всего дела, без оси телега не покатится, а мы с вами есть только «подсобные», чернорабочие. Фабрика красильная, а к краске мы без касательства. Выходит, мы не ось, а так, вроде тяжи: трудно без тяжей, а ехать на крайний случай можно.

— Ну, а основные рабочие фабрики, красильщики, как они, поддержат вас? — спросил я.

— Об этом нами не думано. Да нешто их раскачаешь! Да и какое им до нас дело? Им впору самим до себя, живут не больно лучше нашего брата…

— А если попытать сговориться с ними, чтоб заодно забастовать? Попытка — не пытка, а спрос — не беда.

Все оживились. Пошел горячий разговор. Серьезная и трудная задача встала перед ними и вызвала надежду.

Устойчивых знакомств и связей с основными рабочими фабрики у «подсобных» не было. На беду, и наша организация не была связана с красильной фабрикой.

— Как же так, связей вы не имеете, — со всеми бы фабриками иметь полагалось связи-то.

Это замечание и послужило удобнейшим предлогом к беседе на общие темы. На два часа затянулся разговор. Говорили о рабочей солидарности, говорили о соотношении партии и класса и о многом другом.

Но вот захлопали двери, в бараке послышались женские голоса, возвращалась смена. Илья Ермилович как-то особенно заволновался:

— Хоть и жалко, а надо скорее очищать помещение. Ну, уж придется вас в следующий раз расспросить подробнее…

В проходе Илья Ермилович, увидев входящих девушек, заставил нас повернуть назад и вывел в противоположную дверь. Игнат мне шепнул:

— Заметили красивую девушку-то? Это Ильи Ермилыча дочь. Оттого он и повернул назад — не любит, чтобы новые люди красоту его дочки видели. Такой он у нас в этом чудной. Не отступя, за дочкой ходит, насколько возможность есть.

Мы расстались на том, что они обещали организовать для начала одно-два знакомства с основными рабочими. К Степану явно появилось у них уважение и доверие. Это очень радовало меня. Я сильно рассчитывал на него в подготовке и в проведении стачки, если дело до этого дойдет.

Илья Ермилыч не отпустил меня, однако, так просто. Отбившись от остальных, он догнал нас со Степой у ворот и пошел рядом, долго ни о чем не заговаривая. А когда дошли до переулка, до букв «щается» на заборе, Илья Ермилыч обратился к Степе:

— Ты, сынок, не обижайся: может, пойдешь один, а нас с товарищем Павлом оставишь? Надо мне с ним наедине поговорить…

И вот мы с Ильей Ермилычем идем вдвоем. Но он молчит; ему не легко начать, как будто даже он соображает: не отложить ли, а может быть и совсем не говорить?..

— Должен я вам, товарищ Павел, предупреждение сделать. И чтоб вы нашей партии непременно об этом все начистоту и в подробностях рассказали. И непременно ничего не утаили… Также чтобы не один решение вынесли, а вместе со старшими. И мне потом это решение сообщили… Это об одном тут человеке предупреждение… О Бочкине! Об Илье Ермилыче Бочкине, обо мне, то есть, самом.

— Какое же предупреждение, Илья Ермилыч? Что вы говорите?