На исходе ночи

— Ну-ка, Степан, надевай без разговору… кажись, нынче утренник сердитый завернул.

Степан отказался.

— Вот и возьми их, непокорную безотцовщину! — притворно проворчал Тимофей.

— А вот и не безотцовщина, — улыбнулся Степан, — как раз от отца письмо получил.

Я обрадовался за Степу:

— Письмо от Кузьмы? Где же он? Как же это узналось?

— А все через Василия. Отец в Богородск бежал, там свои устроили его на фабрику. Встретился он в организации с Василием, а тот ему про меня, и вот привез от него письмо.

— Что ж пишет?.. — как-то сухо и недружелюбно спросил Тимофей.

— Пишет — зовет к себе.

— Гм… зовет. А чем тебе здесь плохо? — еще недовольнее сказал Тимофей.

— Отец ведь он мне, — как будто оправдывался Степа.

— А мы тебе чужие? Или, по-твоему, ты нам чужой?

Жена Тимофея рассмеялась:

— Ну, сцепились, петухи! И всегда так это у них: говорят хорошо, любезно, а то как зашумят один на другого… пыль летит. Дружки милые бранятся — только тешатся.

По дороге к Ивану Семеновичу, у которого надо было опять взять одежонку, Степан сказал:

— Чего Тимофей недоволен, не понимаю. Отец же ведь меня зовет, не чужой.

Иван Семенович оказался в «сильном градусе», как сам он говаривал про иных, но про себя никогда. Одеждой он меня снабдил тою же самой и при этом вручил обещанную «копию». Мало того — дал адрес той самой «верной, тихой» комнаты на Зацепе, которую раньше прочил для меня.

— Переезжайте и радуйтесь, Павел. А что касается меня лично, то я это удачное событие уже отметил… Затеялся тут у меня с моим «ассистентом» научный спор на тему: что лучше, хлебная номер двадцать шесть водочной фирмы вдовы Поповой или очищенная номер двадцать первый заводов Петра Смирнова?.. Он за Смирнова, я за Попову. Ну, и подвергли легкому исследованию. И что же? По производстве опыта поменялись позициями, я пришел к точке зрения моего уважаемого оппонента, а он пришел к моей. Беда… Теперь я за Смирнова, а он за Попову. Придется возобновить опыты. Наука — она требует повторения и настойчивости…

ГЛАВА XIX

На этот раз ворота были настежь открыты, когда мы подошли со Степаном к зданию спален.

Двое городовых, стоя в воротах, на кого-то кричали, что-то приказывали, их окружила небольшая кучка рабочих.

Раздался режущий мужской вопль:

— Бей! Убей!.. Не пойду… Не пойду…

Я увидел, как два дюжих парня волокли к воротам упирающегося рабочего.

Вслед за этим заголосила женщина:

— Ой, убили… убивают! Спасите! Человека убивают!

Слышно было, как кто-то грохнулся оземь.

Городовые бросились к нему. Мы со Степой подошли ближе.

Мальчик лет семи, до того державшийся испуганно за юбку матери, с отчаянием закричав, бросился в гущу свалки. Слабеньким, жиденьким прутиком вербы мальчик неистово забарабанил по спине городового, нагнувшегося над упавшим человеком.

— Давай, давай… — подбадривал городовой своего коллегу, — берись-ка за ноги, я за правую, ты за левую… Небось как затылком посчитает булыжник, обстукается, так встанет, будьте любезны. Ну, давай! Взяли!..

Человек отбрыкивался, и поймать его за ноги было нелегко. Один из городовых отступил. А другой изловчился, ухватил человека за обе ноги и поволок его по земле, норовя сделать побольнее. А мальчик все стегал и стегал городового вербой по спине, уже не владея собой от нестерпимого отчаяния.

— Да мне не больно, карандаш, — смеялся городовой, — прибавь, прибавь! «Верба хлест, бей до слез!» Вот и не больно, вот и не больно! — поддразнивал он малютку.

Мальчик в исступлении заколотил еще чаще и вдруг бросил прутик, побежал к матери, опустившейся в изнеможении на тумбу, кинулся ей в колени и залился плачем, прерываемым всхлипыванием и рыданием.

— Прекратите это издевательство над людьми! — крикнул я городовым.

Крик вырвался у меня сам собой. И странно — он подействовал. Городовой отпустил ноги лежащего на земле.

— Карету бы вызвать… — неуверенно сказал другой городовой.

И оба задумались в нерешительности. Потом тот, на которого я закричал, скося глаза, злобно на меня посмотрел и выбранился:

— А ты, паршивая кофта, проваливай, пока по шее не дали. Надсмотрщик какой нашелся!

Группа рабочих, стоявшая возле, так и осталась в молчании. Только один, очень бедно одетый, но чисто выбритый, подошел к Степану и что-то пошептал. Степан улыбнулся, пошел за ним во двор и сделал мне знак следовать. Это был тот, кому поручено было нас встретить у ворот и провести в спальни. Он не сразу узнал нас.

Во дворе было грязно, по желтоватому снегу пробивались зловонные струи, вытекавшие из переполненных полуоткрытых ям.

— Видели, что делается? Говорю, у ворот-то видели? Ловко? — спросил меня сопровождающий.

— Мерзавцы! — ответил я. — Это за что же они человека?