Мысы Ледовитого напоминают

«После двух часов обсуждения этого вопроса я, опираясь на широкую эрудицию Веселкина (коменданта Севастопольской крепости — Ю. Ч.) в церковных вопросах, блестяще доказал, что брак, как таинство, с догматической и канонической стороны может и должен быть совершен в любое время… Епископы, по-видимому, впали в панику, но разбить нас не смогли, и, когда я дошёл до Оригена, — дали разрешение. Присутствуя на Торжестве православия (особой праздничной службе в кафедральном соборе Севастополя — Ю. Ч.), я немного опасался, не буду ли предан анафеме, но всё обошлось благополучно… [Я] для вящего утверждения принял обязанности посаженного отца — полагаю, что теперь всякое сопротивление будет бесполезно. Как изволите усмотреть, командующему флотом приходится иногда заниматься удивительными делами» [ «Милая, обожаемая…», с. 145–146.].

Как похожа история, и как похоже поведение «владык», владычествующих над беззащитными и гнущих спину перед властью. Теперь они впали в панику, надо полагать, вовсе не от худшего знания восточной патристики, а по вполне мирским причинам. Боязнь анафемы — конечно, шутка, но решение на всякий случай сесть во главе свадебного стола (о чём заранее будет всем объявлено) — отнюдь. Но ни здесь, ни в своей иркутской истории не увидел адмирал никакой мирской подоплёки.

Подоплёки и я не знаю в точности, но догадка у меня есть. Для властей Колчак был человеком Географического общества, вокруг которого соединялась либеральная интеллигенция, видевшая в нём своего героя. Возможно, что Колчак сам поставил себя в положение — если, например, в какой-нибудь телеграмме соглашался на доклад в Обществе, но уклонился от приглашения к начальству. Мог сослаться на занятость — ему надо было сдать дела, отправить в Петербург людей и всё имущество экспедиции, написать отчёт и жениться.

Намекает на такое уклонение газетная заметка, выражающая радость, что, несмотря на чрезвычайную спешку, «тем не менее, как мы слышали, г. Колчак намеревается сделать краткое сообщение в отделе»[227]. На самом деле доклад планировался на весь вечер, как на деле и оказалось: Колчак говорил два часа. А Отдел — напротив дворца генерал-губернатора, куда герой так и не собрался.

Начальство такого вообще не терпит, а тут бунт в Якутске. 28 февраля Кутайсов по телеграфу запрашивал у министра внутренних дел Вячеслава Плеве разрешение на цензуру всех сообщений, в том числе писем, из Якутска (и назавтра же получил его), так вот нате: Якутск сам прибыл в лице подозрительного героя.

И ещё отношения властей с Отделом. Как раз незадолго до возвращения Колчака граф Кутайсов впервые обратил на Общество властный взгляд — уволил Антона Станиловского, консерватора Музея, библиотекаря и основного лектора, то есть того человека, трудами и вдохновением которого Отдел, можно сказать, и держался. За что? По сути, за то, что давно всем было известно: что тот — «ссыльный» с польской фамилией (даже не поляк), а поляки крамольники. Отдел наполовину из них и состоял, как, впрочем, и вся иркутская интеллигенция. Ссыльным он не был, но его хорошо знали, часто поминали в газетах, и, конечно, указали на него Кутайсову (начавшему своё правление с арестов).

Теперь бы генералу как раз удобно было своим приходом показать, что он наказует лишь крамолу, а не интеллигенцию вообще, но он не пришел, наказуя этим именно интеллигенцию, и не только иркутскую, а вообще. Естественно, остальные подыграли главному лицу Восточной Сибири. Наблюдателя, думаю, на доклад послали, и не одного, но самому начальству присутствовать было бы неуютно — а вдруг герой скажет лишнее? Как себя вести? Нет, проще не заметить события, а потом уж, если нужно, и гнев явить.

Анна Васильевна Тимирёва в год знакомства с Колчаком (1915)

Чтобы попробовать доказать это, надо работать в архивах, включая иркутские, что мне уже не под силу, однако можно сказать уверенно, что какая-то переписка о героическом и строптивом лейтенанте велась, а значит, её следует искать.