Муравьиный бог: реквием

– Ба…

– Да насмерть удохнётся… дрянь ты дрянь говонная така, уй дрянь така…

– Да это пальцы, баб, тренировать…

– Трянировать? От туть, от де тебе трянировать! Потрянируй… потрянируй! Потрянируй… – И мячик застучал по лбу и запищал: «Пьи! Пьи!» – Чуть не убил отца, всё мало! Скажи мне, мало? Мало, да, тебе?! Всех до себя отправить хочешь в хроб…

– Да я…

– Да ладно, баба! ладно баба! Ладно!

– Ладно он… а ты…

Данило Алексеич дожевал кусочек пастилы.

– Угодники святыя… Бес с подбеском. Чаво тебе ещё, Данило, не хватат? Ляжишь да сыт, да ссышь, да спишь… ой осподи помилуй… Божи мой, што, удавиться хочешь, а, скажи? Да удави меня сперва… перевидала вас таких, в могиле успокоиться не хватить… Есей, чаво задумал-то? скажи?

Данило Алексеевич, узнав, чего задумал, шевелил губами, плакал.

– Баб…

– На, трянируй! На, трянируй! На трянируй… – И мячик завизжал, замолотил о гробовину. – Трянируй. Вперёдь пойду, вперёд. Данило, слышишь, слышал? В адах-то пожила, от их до раев ближе, трянируй! Ишь ты, чаво он, а… Ну нет, мил друх, у оспода не встрянешь. Жив, то и до смерти живи…

– Баб, хватит… ба…

И, обернувшись от полога, косясь на свет порожний с темноты, сказала:

– Правду говоришь, Петрушка, хватить. Тебе на всех гвоздей-то хватить на гробы.

Ещё раз сжала мячик в кукиш дедушке под носом, жуя слова, шепнула ртом ко рту:

– Ни чёрту и ни богу не отдам, Данило, слышишь, слышал? Ни чёрту и ни богу. Никому.

5

Густели запахи цветов, втекали на веранду, как будто запах их и есть они, их странный странствующий воздух вздохом наполняет тело; твоё, воды, кургана, сада, темноты. Цветы шептали – спи, и мы придём к тебе во сне другими.

Как будто мамина рука в полсон коснулась лба, и он зашевелил губами, окликая: «Мама?» – узор от тени занавески на стене. Усни. И в воздухе вечернем звёзды глубоко и близко. Вот там фонарь, вот тут звезда, под кругом лампы мотыльки, а небо низко, ниже вышки, где ты был только что… но «был» прошло, и время шевелило, приближало, смешивало память – горячий летний жар, арбуз, компот холодный, Дергунову, ленточку на вышке… «Ты чё, курил? Совсем дебил?», «я здесь была» и «я здесь был». Луна росла, скрипели прутья, мяч пищал, дед повторял «бы-ба-бы-бы».

Какой был ясный, длинный, бесконечный день, пространство смены тысячи картин живых и ярких, и ни одной не удержать, как будто маме нёс калейдоскопа показать картинку, но дрогнула рука, и там уже не та, а та ложится пылью, сухими листьями в саду. И этот серый цвет, когда по полочке буфетной пальцем проведёшь, и есть – вчера? И есть – «ты был»? А пыль опять садится на буфет, заносит пальца след, и вот бы умереть, но как уснуть не навсегда, чтобы увидеть снова утро, когда устанешь спать, когда устанешь мёртвым быть.

И будет день ещё один, такой же долгий, ясный, такой же светлый, бесконечный день, и ночь придёт на смену, и кто-нибудь другой сменить тебя.

Закат. Обуглившись, чернеют треуголки крыш, ведёт с крыльца тропинка в темноту. Между дремучими стенáми зарослей малин фиалки открывают синие глаза, растрёпанные солнцем маргаритки гаснут, и маленькие яблочки-китайки падают в траву. С той стороны реки, издалека, невидного, как запахи и звуки, слепой художник превращает видимость в кошмар: чудовищ, горбунов, сороколих, рогульниц, водяниц, удавленников, ведьм, аук и леших…

– Чего аука, баб?

– По маме-то скучашь? Скучашь. Ну от, аука мамой-то окликнить, в болото Петю заведёть, де бабе не слыхать. С тобой в лесу-то ходить хто?

– Кто ходит?

– Баба ходить. А маму слышишь, то бяги. Придёть она во сне к тебе, с собой от бабы позовёть, так не ходи, перекрясти её, скажи: «Во имя сына, и отца, святого духа, я, мама, с божьей матерью пойду».

И точно знал, что, если мама позовёт, он с ней пойдёт, куда не позови.

– Скажи, што не пойдёшь, што дом её в земле, могила, пойдёшь – и будить баба утром Петю хоронить.

И пучеглазый водяной скользил подводным звёздным садом на соме, и лилия в пять пальцев восковых в воде бездонной зеркала цвела. В глухих лесах терялись огоньки, болота принимали сонным чаф-ф живое, и странным ужасом шаги к себе манила сгущённая ночная тишина.

Над мягким телом рыбины-канала висела неподвижно круглая луна, и рыбина плыла, поблескивая фосфором чешуек, из темноты и в темноту, где хвост её будил слепые пузырьки навязшей тины, тяжёлые гранитные столбы, скелеты звёзд, изломанные косточки берёз, девичьи волосы кувшинок, в которых копошилась глубина.

И темнота раскинулась над миром без конца низинами оврагов, перекатов сопок, травой, растущей через пальцы мертвецов, гудящих из земли, что им темно, не видно, нечем видеть, и полевой травой тянуло от забора с заднего двора.

– Што плачишь, дето? Жизь – могила. На небах тоже болько будить, милой, погоди. Ой ты, барашко мой заклашко, жавой душе ниде покоев неть.

– Мам, хватит, он ребёнок, что ты…

– Христос с рожденья правду знал.

– Какую правду?

– Она одна, сыночек, правда-то.

– Одна – и вся твоя…

– Одна, у Бога.

– А Богу неть! – сказал Петруша. – Богу неть!

– У сатаны своя молитва, – она сказала, выходя.