Муравьиный бог: реквием

Для тренировки пальцев мячик разжимался с писком в кулаке, сжимался-разжимался: «Пьи-и, пи-и-и». Чтоб пальцы стали посильней, пока через малину к дому шёл от Василевских, сам пищал, второй кусок арбуза доедал. Она не знает про арбуз, и дед не знает про арбуз, не знает, не узнает – «пьи-пи-и-и», – а человеку радости втройне…

«Чего не видит баба, видит бог. Откуда, знаешь, смотрить? Из тебя».

И бог смотрел через него, как он через забор подальше зашвырнул все три арбузных корки, чтоб не увидела она.

– Де, ты тут как? Гляди чего тебе? Игрушка…

– Баба?

– Вот так рукой тренировать: «Пьи-и-и, пи-и-и…» Играться, дед, играться хочешь? Будешь? Дать?..

Кулак разжался, сжался. Мячик пискнул, пискнул, запищал.

Над богом бога нет, когда она в сберкассах. Под «пью-пи-и-и» трубой водопроводной, какой ходить у ней не смей, раскинув самолётом руки, прошёл над пропастью травы участку поперёк. Направо смерть, налево смерть, с конца в конец, стараясь влево не упасть в её фиалки-флоксы и вправо, где они, не загреметь.

4

Идёт от станции оранжевый автобус сквозь поля, асфальтовой рекой как линией ладони, бренчит корзинками, пакетами, тюками, вздыхает, про погоду говорит, и в кассовом кондукторе монетками звенит билетик-пятачок, рулетка номеров, из них один счастливый. Билетик съешь, потом забудешь, что желанье не сбылось.

– Пойдешь на вышку?

– Не…

– Потом она не пустит.

– Ладно.

Идёт оранжевый автобус сквозь поля, чихает, тянет за собой бензинный след, два ручейка окошек-огоньков – и исчезает. Провал, в котором тонет всё и все, черта деления, где между датами история, которой не узнаешь никогда, облупленное золото тире, как будто в сборник не вошедший маленький рассказ.

Любимый край, согретый утренней зарей, откалываясь глыбами лесными, беззвучно падает в закат. Земли огромное пространство, в каком заранее заложен горизонт, предел всему – полёту птицы, взгляду, самолёту и звезде. В прозрачном воздухе спокойствие его, весёлый шум дневной по дачным линиям стихает, его сменяет дым костров и тишина, которая тебе, как музыка, знакома, и запахи и звуки – всё в тебе, в тебе одном, храни… и тише, тише эта тишина.

Над головой фонарь луны, чернильная вода качает круг её всё ближе. От ужаса захватывает дух, всё лезешь, лезешь вверх, и только руки отпусти, и только ноги соскользни – тебя не будет. Железный прут, провал, смертельный номер – перехват, от «мамочки…» до жив, от «мамочка…» до «всё…» – по лестнице на небо, что держит скрипом в бездне высоты. Ещё крепленья перехват, ещё…

А дальше люди не достроили её.

– Я завяжу, что я была.

– И я.

Но нечем завязать ему, что был, и он, как папа научил – монетку в море, бросает вниз опавший лист. Один, второй… И долго над землёй кружат прочитанные августа страницы, беззвучно тают над посёлком в темноте.

– Ну, вот и я, донёс осподь до раев. Чаво, похоронили бабку-то нябось?..

– Чего похоронили, баб, мы ждали…

– Да знаить баба, как вы ждали, знаить, ладно уж. – Она кивнула, отхлебнула из кружки с давленой осой. – Как гуси мясоеда к Рождеству… Понапруди́л?

– Да не…

– Поели как?

– Нормально…

– Дялов ни делали ищё?

– Не запросил…

И жизнь пошла своим порядком, чередом.

– Ну, умнички, мои дитули-дорогули, изволновалась баба вся, поты тякуть, такая в городе жара, такая стрась… Данило? Петруша яблоко в двенадцать-то давал?

– Давал я, ба.

– Данило? Помер, што ли, там… Ийсус-Мария! ты чаво ж, зараза, яму держишь, не закрыл?

– Ты, баб, не говорила, чтоб…

– Чаво ж тебе не скажешь, не помрёшь? Который час в земле ляжить, повыстудил совсем… Чьей смерти хочешь, сатана…

– Да ба…

– Помрём, што ль, думашь, сладче будить мармеладь? Закрой иди, кормилец он тяперь… Данило, слышь? Повысили тябя, с одра на полрубля, надбавка «вятеран труда». Тяперь нако-о-пим… хватить схоронить. И-и! мил дух, сырось-то у вас? не баба, в плесень зарастёшь, опята будим собирать. Чаво, Данил, ссолим в помин-то погребок?

– Да ладно, баба…

– И то. Чаво ш нам помирать, кода други́ живуть. – Она закрыла погреб. – Не застудился, не сипишь?

– Неть, бабочка моя…

Данило Алексеич был доволен, что вернулась и что «повысили с одра», надбавку дали и что теперь накопят схоронить.

– Сипить… ой, осподи мои, да хоть ни езди! Корой да щавелем кормись…

– Чего купила, ба?

– Чаво? Да ничаво купила – еле довезла…

Она достала блинную муку, лимонных долек, пастилы и свежей докторской колбаски, сосисок связку, сыр. Надкусывая пастилу, вошла в пустую, пережевав, вложила деду в рот; дед зажевал, зажатый мячик пискнул в кулаке.

– А это что? А ну-ко дай-ко… – Нагнулась, силой разгибая пальцы, достала мячик из руки и поднесла к глазам. – Петруша…

– А?

– Поди-к.

– Чего?

– Зачем вот это… Што такое дал-то ты иму?..

– Ба, мячик поиграться.

– Поиграться? Чаво ш оно?.. С каких таких игральки-то…

Она нахмурилась, соображая. Петруша подошёл и замер за спиной. Дед сладкое жевал и улыбался, на краешке губы плясала крошка пастилы, и на неё смотрел, чтоб не встречаться взглядом с ней.

– Ты-ы… прохлято́й… када ж наступит судный день на тя… А если б в рот? Соображашь ты, неть? Прижмёть от так-то…

Она ко рту прижала мячик, мячик пискнул.